Полунощница
Шрифт:
– Отец-эконом спрашивает с меня за каждый простой, – Гоше было достаточно, что Павел кивал. – В прошлом сезоне все волонтеры свалились с гриппом – в дождь пололи свеклу. А я виноват, что народец пошел хилый? Ты вот сколько раз отожмешься? Ну ты – ладно, а этот амбал с бородой? Думал, причал под ним сядет. Я его услал картошку грузить. С Асей справятся. Хотя она тоже зачастила сюда и наглеет. В подвале утром говорю ей: подвинься, пройду за мешками. Она мне: ты и так везде пролезешь.
Павел хмыкнул. Значит, Аси на Никольском нет. Смеяться расхотелось.
– Не, ты нормальный мужик. Просто
Павел особенно не слушал.
– Сейчас КПП нет никакого на Валааме, а то был бы порядок. Я бы высылал прямо алкашню из Зимки. Остальных всех на турник загнать.
Внутри Никольский храм показался Павлу высоким – глаз не успевал добраться до купола, цеплялся за трехъярусный алтарь, за колонны, расписанные под малахит, за фигуры святых на стенах. Пахло лаком. Стены реставрировал художник из монахов, электрику финны сделали. «Столько бригад наняли – местные не у дел, видала?» – «А что Митрюхин?» – «Всякую соплю еще спрашивать», – шептались Гоша и старуха, похожая лицом на глиняный горшок. Она суетилась в храме, чего-то терла. Вика взялась за коврики, выносила их на крыльцо, выбивала, Павел натирал паркет-елочку.
– У нас путеводитель в келье: сумасшедших тут держали. – Руки Маши драили пол рядом с Павлом. – Ой, ноготь сломала, – эхо повторило «мала-мала». – Инвалидов войны. У тебя пластыря нет?
– Инвалидов?
Снова зарядил дождь, свечи вне службы не горели, стало сумрачно.
– Ну да, психохроников. – Маша перешла на шепот, но акустика не дала посекретничать. – Они отсюда бежали босиком в Сортавалу, по снегу. Наверное, километров тридцать.
– Врачи куда смотрели? – вмешалась Вика.
– Ты за собой смотри! – Гоша, цыкнув, отошел и принялся снова объяснять что-то старухе.
Та сидела на стуле с закрытыми глазами. Кивала. Павел хотел было расспросить про пацана этого, Митю, чтобы не испугать, как вчера на спевке. Но пока возился с паркетом, Гоша незаметно уехал.
Старуха на Никольском была, что называется, глухая в свою пользу. На вопросы не отвечала, говорила: делает, что велено. А велено было их на обед не отпускать, тут покормить, чтобы не вымокли. Вообще-то дождь прошел, с неба сыпалась редкая морось. Павел смекнул: Гоша придумал, как отбивать их проезд и проживание. Сник, поняв, что и за обедом Асю не увидит. Вика назвала Гошу эксплуататором, Маша все посасывала обломанный ноготь.
– Во славу Божию потрудитесь, за это все грехи спишутся вам и деткам вашим, – уловив общее настроение, старуха взялась умасливать. – Закончим до сроку, я вам кскурсию проведу по храму. Никола у нас уж больно хороший, ну, ступайте, приложитесь да пойдем… Да ты не икону целуй, а мощи, мощи!
Старуха одернула Вику, которая ринулась к образу чудотворца в полный рост. Мощевик, сундучок с «десницей», частью руки святого, неприметно стоял сбоку.
Минуя красивое белое здание с зеленой крышей, где обитали монахи, старуха провела их ближе к воде, в низкий домик. Дорогой говорила, что вот раньше были чудотворные образа, пока при Советах всё не растащили. Теперь пишут красиво, но святые беспомощные. Она сама деревенская, из Видлицы. Ее прапрадед видел, как из стены за левым клиросом, отделяясь от живописного образа, выходил Никола. Какой-то оборванец хотел стянуть пожертвования из оловянной кружки, да так и простоял до заутрени столбом, пока не пришли рыбаки и карелы, просившие у Николая улова, как у шамана.
– Думали, статую поставили новую, тронули проверить. Вор взвыл, сбежал, больше его не видели. – Старуха понизила голос: – Потому что у церквы воровать – грех страшнее некуда. Иудин грех нераскаянный. – Обернулась и перекрестилась на золоченую маковку.
У ее дома гнила старая лодка; на дне, в черной луже, плескалась желтая хвоя.
На обед старуха подала им уху, печеную брюкву с гречкой, травяной чай зеленого цвета. Оловянные ложки были жирноваты, в комнате прохладно. Старуха говорила, дрова никак не подвезут, забыли, наверное, про нее.
– Давайте лодку на дрова пустим? – Павел вспомнил черную лужу на днище.
– Да разве можно! Кормилица мужа моего, покойника. Теперь вот и она покой нашла, доживает на берегу свое. Грех.
– А топить чем будете?
– Георгия просила. Он высоко поднялся, сам отец-эконом звонит ему.
Павел попробовал уху. Остывшая, солоноватая, она была необычного вкуса: с какими-то веточками, красными ягодами. Жалея старуху, ел поначалу из уважения, потом понравилось. Брюкву, свою порцию, отдал Вике, та ее хвалила искренне. Гречка была с сахаром и маслом, как в школе. Но крепкая, не размазня.
Руки старухи, крапчатые, заляпанные воском, узловатые, подав им все тарелки, спокойно легли на стол. Над столом фотография – на вырубке вполоборота мужчина какого-то дореволюционного вида: в жилете, шейном платке, в руке шляпа. Нос прямой, борода аккуратная, усы чуть подкручены, взгляд в сторону – таким сто лет назад мог бы быть регент. Маша, проследив за взглядом Павла, спросила старуху, кто это.
– Да бог его знает, дом тогда сносили на Воскресенском, разбирали добро, мне портретик приглянулся. Кто не соображу, актер небось. Молодые все красивые.
Маша опустила глаза, принялась ковырять остатки гречки, присохшей к тарелке. Из угла, из-под полотенца с узором в красных крестиках, смотрел Никола: старуха, как и ее прапрадед, других святых не держала.
Закат залил остров розовым светом. Сменился звездной ночью. В окно волонтерской дуло теплым, весенним. Павлу слышались какие-то лесные птицы – в отсутствие машин каждый звук разносился отчетливей. И мысли были весомее.
Павел лежал на кровати в одежде. Из коридора слышалось, как Бородатый в туалете полощет рот. Потом все стихло. Наверное, рассматривает, втягивая, свой живот. Нашел куда приехать худеть. Павлу чего-то не хватало, чтобы закрыть глаза, чего-то важного, близкого. Скрипнула дверь, на него упал свет из коридора. Бородатый прошел, прогибая дощатый пол. Сел напротив, на свою койку.