Полунощница
Шрифт:
– Вечерню в храме брат Иоанн с певчими справит.
Вернувшись из Зимней, Иосиф ступил на яхту – и задрожало у него под ребрами. Дыхание придавило. Девять лет он не покидал остров. На Никольский, правда, ходил, но там земля мостиками пришита к Центральному скиту, считай, одна территория.
В горле стало шершаво, связки совсем пересохли. Это от сыроедения, утешал себя Иосиф, постный хлеб с медом, орехи, яблоки всю неделю, сегодня и вовсе воздержание от пищи – голосу не на чем «стоять». Так Шикин сказал по телефону, узнав, что любимый ученик собрался в иноки, и добавил:
–
– А дальше что?
– Будете петь романсы.
Серега нажал на отбой. Отец еще тогда спросил: «Это кто был?» Серега не ответил, отец бы поддержал Шикина. Они были заодно против Валаама.
Отец умер зимой.
Отпевали его другие люди.
Сейчас бы в дороге теплого чаю, но не полагалось. Успокоиться надо. Ильинский – тоже Валаам, вода в Ладоге везде святая, одиннадцать километров – не расстояние. Вспомнил про святых Сергия и Германа, встал на колени. Крестился на тающую в дымке колокольню. Вспомнились два брата, погибшие у Ильинского скита. Осенью вышли на весельной лодке. Перевернулись у берега, не смогли доплыть.
Вот вам и Ладога. Дикий зверь – сколько ни приручай, все равно погубить может. Впрочем, если голос пропадет, лучше уж в Ладогу.
Говорят, Варька, собака, каждый день покойных на причале Ильинском ждет. Не о том, не о том он.
Так, Царствие Божие иеромонаху Михаилу. А как второго погибшего алтарника звали? Сергий, что ли? Со святыми упокой.
Там уже новые насельники…
Регент крестился мелко, дрожащей щепотью. Потом основательно, будто в шторм привязывал себя к мачте. Ему стало спокойно, только вот рассказать все хористам в Зимней, как ни крути, придется сегодня. Слова тяжело ворочались в груди. Кололись. «Церковь не в бревнах, а в ребрах», – говорил отец Федор.
На Ильинском Иосифа встречала на причале Варька. Помесь овчарки с дворнягой, огромная и лохматая, она припадала на передние лапы. Если бы ее хвост не плясал туда и сюда, сошло бы за поклон. Выцветшая пластмассовая чайка, наподобие пугала привязанная к хлипкому причалу, не давала другим птицам подлетать слишком близко. Сегодня она держалась ровно. Штиль.
Храм на Ильинском, сложенный из золотых сосновых бревен, оттененный черной землей, стоял на холме, как терем. В храме Иосиф разулся, заметив теплые сапоги братии в ряд, – весь пол устлан коврами, видимо, зимой тут холоднее, чем на Центральной усадьбе. Три клобука, свесив черные мантии, важно стояли на полке. Братья поклонились Иосифу, прямо как кланяются владыке. Младший, в иноческом подряснике, подложил в изразцовую печь дров. Недалеко на столике стоял электрический чайник. Старший попытался заслонить его спиной, но Иосиф все равно увидел, усмехнулся тому, как у них все по-домашнему. Словно в гости пришел.
Младший сказал:
– Мы сегодня чай не пили.
Ага, тенор-альтино.
Опоздав, подошел скитоначальник, отец Андрей. У него был сочный, басовитый, хоть и не сильный голос. Старший оказался баритоном, ну а четвертый, молчаливый, сообщил, что в деревне играл на баяне, петь не пробовал, пришел на срочное певческое послушание вместо отца Никодима, который слег. Иосиф понял, что они и обитают на
Обходили остров с иноком. Оба щурились. Остановились у резного креста близ обрыва. Крест покрывала крыша из двух досок, широкую поперечную перекладину и поддерживали, и прорезали насквозь два тонких столбика с наконечниками, как у стрел. «Стрелы» поднимались прямо из голгофы – из рябенькой горы булыжников у подножия. В кругах, вырезанных по телу креста, соединенных наподобие бусин, по две буквы. Иосиф разобрал «СВ», «РБ», другие пары с ятями и фитами.
– Это что за молитва вырезана? – спросил он инока.
– А бог ее знает. Но там точно север, – инок махнул рукой вглубь острова. – Куда косая перекладина креста указывает своим верхом, там и север. У меня дед был помор, они по этим крестам ориентировались.
Инок осекся, перекрестился. Оба застыли. Место и без расшифровки резьбы было намоленное, намагниченное. Воздух у креста стоял неподвижно, как чистейшее стекло. Время, дожди, снега сделали крест из соснового серебряным. Прозрачным. Парящим. Вон оно: «Рожденное от Духа и есть дух», – понял Иосиф.
Митрюхин, которому он утром передал указание по спевке, – как ни горько было смотреть на него, Иосиф скрыл, что знает, откуда это довольство на лице, – рожден от плоти. Он и есть плоть, не может он быть другим. Не посадил его остров на цепь так, как регента. Не отметил дарами, как старца.
Не передал Иосиф Митрюхину слова отца-эконома – не решился. Увидел, что деньги, ворованные у волонтерок, глаз его зажгли, как ни один пасхальный тропарь не смог за пять лет, сколько хор существует. Впрочем, его мирские хористы любили петь не пасхальное, а «Агни Парфене». Называли гимн попросту, по рефрену – «Невеста неневестная». Прошлым июнем в погожий вечер Ася вытащила всех в Нижний сад, где уже закрылась кафешка, управляемая армянками. Среди белых яблонь и свиста зарянок пение звучало нежнее, «блохи» и «петухи» певчих казались живыми. Неотъемлемыми. К строкам «в подвизех Ты – помоще, кивоте Бога слова» все подобрались, распелись, перестали подхихикивать.
Всю осень и зиму регент собирал их по несколько раз в неделю. Казалось, вот, вот – дух встанет над плотью этих людей. А может, ему самому были нужны эти хористы? Отвлечься от своего голоса, от страха его потерять? Старец все рассчитал верно, когда определил Митрюхина в певчие. Только вот порезанная кофта челябинской показала, что ничего регент не добился. Разве что отсрочил отъезд местных. На пять лет придержал от пьянства, себя забывал, смирял возле них. Как им дальше? Как ему без них?
Вернулись с иноком в храм. Иосиф понял, что времени распеться мало. Поспешил на клирос, где братия все так же ждала его, уютно пахло шерстью и деревом. Разложил тетради с крюками, расставил четырех хористов. Осекся. Нельзя же славить воскресшего Христа в суровый постный день – о чем он только думал?
– Э-э-э, «Невесту» споем? То есть я хотел сказать, «Агни Парфене».
– «Царицу», «Царицу» же хотели, нет?
Инок сам испугался, что влез, оглядел остальных, молчавших, опустил вспыхнувшее лицо и теперь переминался в мохнатых носках. Регент кивнул этим носкам, поднял правую руку. Инок запел тонко, почти женственно.