Полунощница
Шрифт:
– Че ты прицепился к пацану, его краля бросила, Ландыря дочка. С новым этим крутит.
– Вот черт разноглазый, везучий. Я бы с ней…
– Ты бы уж конечно, только грязный, как падаль. Шуруй давай. Тот, городской, на которого ты хвост задираешь, при деньгах небось. Хоть и правда мутный.
– Соболь его фамилия? Эй, санитар?
Семен поморщился, вроде как заскучал. Не отвернулся. А самого затошнило даже. Одно дело – догадываться, другое, когда тебя вот так перед фактом ставят. Вспомнилось, как с Колькой ножи метали в женщину на иконе. В церкви, где в алтаре магазин. Женщина была в полный рост, в красном, да еще и на облаке стояла смирно, – идеальная мишень. Краской ее почему-то
Когда стали подростками, забылось, конечно. Хотя Семен только вид делал, что не помнит. Наверное, и Колька так. Сталкиваясь в магазине, они задирали подбородки, нарочно смотрели на женщину в красном.
Семена вдруг потянуло проверить, как она там? Все плачет?
По дороге, мимо грустных лиственниц, он шел, прокручивая мысли в фарш. Мать под праздник привинчивала алюминиевую мясорубку к краю стола, потом загружала кусочки кровянистого мяса с прожилками, в миску вываливалось уже спокойное, однородное. Ничего общего с той тушей, которую разрубали в церкви, где ему приходилось отстаивать очередь, да еще от взгляда женщины в красном уворачиваться. Смотрел на мясника в заляпанном фартуке, на свиные головы, коровьи ляжки. Клялся, никогда в рот мяса не возьмет больше, а вот уплетает же.
Дойдя до магазина, Семен вспомнил, что Васька ждет его на ученья. Рванул к причалу.
Лодку Семен швартовал справа, к ней вела не главная дорога, а заросшая стежка через старый яблоневый сад. Вроде водоносы ею пользовались еще при монахах. В саду поспел белый налив, обгонявший и грушовку, и мирончика, который висел чуть ли не до заморозков. Солнце скакало по листве. Пахло пряным и сладким. Яблоки светились сквозь кожуру, Семен на бегу обглодал одно, второе. И едва не подавился, услышав шум своей моторки. Всё громче, громче. Ломая кривые ветви, давя падалицу, заспешил к отмели. Из моторки выбирался, уперев костыль в прибрежную жижу, Васька.
Ваське, выросшему в тайге, удавалось заговорить природу, так что и медведица не раз обходила его стороной. С людьми Ваське было легко, разве что с командиром не всегда. Он видел, как Подосёнов маялся в госпиталях. С обрубком ноги можно хоть на костылях прыгать, а тот вовсе безногий: по нужде просись, на перевязку – жди, когда отвезут. Да что там, покурить на крыльцо и то не выйдешь.
В сорок пятом, когда вернулись в голодный Ленинград, командир, уже смастеривший себе тележку на подшипниках, доставал Ваське до пояса. Но говорил с людьми свысока: не поймешь, то ли работу просит, то ли задирается. Если бы не тот мальчишка, прямо возле них свалившийся с велосипеда, не видать бы им работы и крыши. Мальчишка не из простых был, с няней гулял. Едва они, оборванные, безногие, сунулись к пацану, няня ребенка дернула, за спину упрятала. Блокадная привычка. Потом смотрела молча, как командир цепь накинул, колесо восьмеркой без инструмента выровнял. Мальчишка обрадовался, сел на велосипед, так возле командира и ехал. Один педали жмет, второй «утюгами» от асфальта отталкивается.
Ваську с командиром разместили в подвале дома, где семья мальчишки обитала, на Мойке. Буржуйка больше чадила, чем грела. Командир выправлял машинки швейные, сапоги, велики – мальчишкина няня всех соседей к нему отправляла. Васька был при нем вроде подмастерья, но больше мешал. Усмехнулся раз, что безногий сапоги и велики чинит, и получил от командира затрещину. Три года прошло с ампутации –
– Ты что, командир, да за твои руки две пары ног отдать не жалко.
Подосёнов, когда злился, молчал. Ни да, ни нет. Васька не выдержал, застучал костылями, выбрался из подвала покурить. По серой набережной летали клочки газет, точно сама весна их гнала: вечер был теплый. По углам таскалась шпана в низко надвинутых кепках. Васька безоружный выскочил, но посмотреть на банду было страсть как любопытно. Тут один пацан его заметил, отделился, подошел, стянул с себя кепку. Был он бритый наголо, отчего Васькин взгляд соскальзывал с макушки на остренький носик. Пацан остановился, кивнул на костыли и медали – швырнул монету на асфальт. Васька нагнулся поднять, не удержался, лизнул кислую медь. Женщина, проходящая мимо, сунула ему горбушку. Сухую и пористую, как пемза. Васька благодарил. Вернувшись к командиру, сказал, что подработал у вокзала. Командир не верил, но Васькиным «промыслом» они прожили год. Заработки Подосёнова шли в уплату за жилье, оставались крохи.
Когда семья благодетельницы съехала, ветеранов турнули из подвала. Васька повел командира на вокзал. Медалей у командира была полна грудь, ордена он начищал так, что рукав кителя стал просвечивать. Но подавали в основном Ваське.
Пили на вокзале много, инвалиды сбивались в шайки. История у всех была одна, такая же, как у Васьки с командиром, разве что наград поменьше: вернулся из госпиталя – победили – никому не нужен. Кто семью растерял, как Васька: мать померла с горя или от голода, соседка отписалась ему неразборчиво, три брата, батя полегли героями. Кто где. Командир, едва достававший до самодельного столика, на котором резались, сшибая кружки с брагой, в карты, не откровенничал. Васька знал, тот носит с собой фотокарточку младшей сестры, что она в Москве. Живая.
В ту ночь Васька был навеселе. Командир не пил, чтобы не разнюниться. За дверью ночлежки свистели и грохотали поезда, леденел январь. Небо было не черным, а ясным, прозрачно-синим, звезды вышли, месяц народился. Святки. Мать в эту пору всегда усаживалась гадать по огарку. Васька замечал, все ее святочные гадания сбывались.
Еще на фронте Васька ленинградскую стужу узнал: все равно что в проруби сидишь, ресницы смерзаются намертво. Разгоняй кровь, шевелись, чтобы ночь пережить. В ночлежке тепло, накурено. Васька едва закемарил, как пришлось инвалидам вылезти на стужу. Один безногий кинулся под поезд. Новенький на вокзале, его никто не знал, а может, связываться с милицией не захотели: как засвистел патруль, попрятались инвалиды кто куда.
– Я тебе, Васька, вот что скажу. Не смей вот так себя, понял? – Командир катил что есть силы, пар за ним летел, как от скорого.
Влезли в подсобку около депо.
– Это дезертир.
– Все равно жалко.
– Работать надо, впахивать. Вот мы с тобой наладим мастерскую, махнем в Москву. У меня там сестра, Заяц, она знаешь какая! Только сначала устроимся. Устроимся. Устроимся.
То ли Подосёнов и впрямь повторял эти слова, то ли стук колес их утверждал в памяти. В тот день Ваське впервые стало жалко командира.
Неурожайные годы шли один за другим. В Ленинграде хоть и отменили продуктовые карточки, а голодно было, невмоготу. Уезжать в деревню, ближе к харчам, командир не хотел. Он чинил, что приносили, потом сидел на перроне с кепкой, где едва ли блестели две монетки. Васька прибился к одной шайке наводчиком. Зрение охотничье: издали различал, какую сдачу с билета получила гражданка и в какой карман прибрала, а еще – золотые часы или фуфел на руке того толстяка с чемоданом. Доставалось Ваське «с реализации» барахла негусто, но гораздо больше выпрошенной за день милостыни.