Полутораглазый стрелец

Лившиц Бенедикт Константинович

Но прежде чем вложить мечи свои в ножны, Клянемся все, что зло мы истребить должны!

182. ВЗЯТИЕ ТУЛОНА

10 нивоза II года Республики

(30 декабря 1793 г.)

ГИМН

Опять французским став, Тулон На пленную волну отныне не взирает С высот своей скалы, освобожденный, он Вслед Альбиону угрожает. Огни, которые зажгла врагов орда, Обрушились на них самих, как сонмы фурий; Морей тираны, их суда Теперь преследуемы бурей. Великого народа злой Соперник обречен на неуспех заране; Героями всегда идут французы в бой, Преступниками — англичане. Но власть, царящая извечно в небесах, Под покровительство берет судьбу народа, И самовластие во прах Стремится обратить природа. Твои, о Англия, суда, Окровавленные под Генуей суровой, Французскую волну грязнили, навсегда Суля нам рабские оковы. А наши, Плимуту неся свободы весть, Утешат весь Ламанш, разбойником плененный, Чтоб знамя вольности вознесть Над Темзой мрачною и сонной. Напрасно мните вы и впредь, Цари, священники, наемные солдаты, Свой самовластный скиптр над морем простереть Ценой коварства или злата. Полмира восстает: на нас теперь лежит Забота вновь обресть народов клад бесценный; Длань новых римлян сокрушит Зубцы второго Карфагена. Восстань, чело свое покрой Вновь,

океана дочь, и лавром и цветами, Брега Италии и Франции омой Своими нежными водами, Неси сокровища на ласковой груди Из Адриатики, из дальней Византии, И в наши гавани введи Обилия дары благие. Мы торжествующий народ, Французы, жребий наш вершит судьбу вселенной: Не солнце ль новое над всей землей встает, Плодотворящее бессменно? Все сущее с мольбой его взыскует благ — Светила, чьих лучей зиждительное пламя Земным тиранам — злейший враг, Народам — пища, свет и знамя.

183. ГИМН ВЕРХОВНОМУ СУЩЕСТВУ

(1794 г.)

Источник истины, кого не чтит хулитель, Свободы божество и естества отец, Всего живущего извечный покровитель, Его хранитель и творец — Никем не созданный и всем необходимый, Зиждитель доблестный, законности оплот, Враг самовластия, вовек неколебимый, Французы ждут твоих щедрот. Ты сушу утвердил над зыбкими морями, Ты правишь молнией и ветры всюду шлешь, Ты, солнцу сообщив живительное пламя, Всем смертным пищу подаешь. Ночная странница заоблачным туманом Безмолвной поступью идет наперерез: Ты указал ей путь, и звездным караваном Равнину населил небес. Повсюду твой алтарь мы зрим нерукотворный: В селеньях, в городах, в пещерах дикарей, В долине низменной и на вершине горной, И в небе и на дне морей. Но есть алтарь иной, — твоя святых святая, — Над эмпиреями тобой взнесенный храм: Не в сердце ль праведном сам бог живет, вдыхая Его чистейший фимиам? В очах у воина, бесстрашия и гнева Исполненных, твое величие сквозит; Во взор опущенный неискушенной девы Ты заложил прелестный стыд. На старческом челе премудрости высокой, — Твоей премудрости, — след ясно различим; Осиротевшее дитя не одиноко Под взглядом отческим твоим. Ты взращиваешь там, в земли горячих недрах, Чудесное зерно грядущего плода. Ты посылаешь ей дождей напиток щедрых И благостные холода. Когда же глас весны волшебным наважденьем, Разлитым в воздухе, воспламеняет кровь, Все то, что создал ты, — предавшись наслажденьям, Себя воспроизводит вновь. От сенских берегов до вод Гипербореев Природу облачив в слепительный убор, Несчетные дары своим сынам рассеяв, Ты внемлешь их умильный хор. И солнца и миры, путь соблюдая верный, Простерты пред тобой, твои лишь чудеса Поют на все лады, гармонией безмерной Преисполняя небеса. Под сенью царственной ты в страх приводишь власти, Но скорбь врачуешь ты под кровлями лачуг; Гроза преступника, не ты ль во дни несчастий Защита и последний друг? Тиранам и рабам ничто твоя опека: Что добродетель им и равенства завет? Ты лишь свободного сподобил человека Нести в душе бессмертья свет.

ОГЮСТ БАРБЬЕ

184—185. ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД

1

Во дни, когда корабль столетний государства, Не в силах одолеть слепых зыбей коварство, Без мачт и парусов, во всю свою длину В сплошных пробоинах, средь грозного простора, Готовился пойти под шквалами террора С новорожденною свободою ко дну, Вся свора королей, с волн не спуская взгляда, О том лишь думала, чтоб страшная громада, Столкнувшись с берегом, не свергла тронов их, И, шумно радуясь возможности добычи, Накинулась, в одном объединившись кличе, На остов, гибнущий среди пучин морских. Но, весь истерзанный неистовством стихии, Свой корпус выпрямив и не склоняя выи, Геройским пламенем ощерил он борта И на расширенном уже явил плацдарме Европе мощь своих четырнадцати армий, Заставив хищников вернуться на места.

2

О год чудовищный, о девяносто третий Величественный год! Сокройся в глубь столетий, Кровавой славою увенчанная тень: Мы, карлики, отцов бессмертных недостойны, И ты потехою почел бы наши войны, Когда бы посмотрел на настоящий день. Ах, твоего у нас священного нет жара, Ни мужества в сердцах, ни силы для удара, Ни дружбы пламенной к поверженным врагам, А если мы порой и чувствуем желанье Позлобствовать, у нас лишь на три дня дыханья С грехом хватает пополам.

ОГЮСТ-МАРСЕЛЬ БАРТЕЛЕМИ

186. ГОСПОДИНУ ДЕ ЛАМАРТИНУ,

КАНДИДАТУ В ДЕПУТАТЫ

ОТ ТУЛОНА И ДЮНКЕРКА

Я думал: что же, пусть, чувствителен не в меру, Поэт преследует высокую химеру, От стогнов городских уходит в мир могил И там, где акведук образовал аркаду, В тумане звонкому внимает водопаду Под сенью ястребиных крыл. Увы, всю жизнь — одни озера, бездны, выси! Раз навсегда застыть на книжном фронтисписе, Закутав тощий стан коричневым плащом, И взором, лунною исполненным печалью, Следить за волнами, что льнут к ногам, за далью, За реющим во мгле орлом! Какое зрелище! Поэт-самоубийца Пьет жизни горький яд с бесстрастьем олимпийца, Улыбкой смерть зовет к себе во цвете лет И, в добровольное давно уйдя изгнанье, Подобно Иову, лишь издает стенанья: «Зачем явился я на свет?» Как я жалел его! Тая в душе тревогу, К его убежищу я все искал дорогу, Желая разделить обол последний с ним, Сказать ему: «Пойдем, на Ионийском склоне Ты жажду утолишь божественных гармоний, Ты будешь жить, как серафим». Но вскоре все мое сочувствие иссякло: Я увидал тебя в обличии Геракла; Ты мчался в тильбюри, забыв про небеса. В толпе услышал я: «Он едет дипломатом В Тоскану, но и там, на поприще проклятом, Он явит миру чудеса». Я понял: нет границ твоим духовным силам! Ты арифметику сопряг с Езекиилом И из Сиона в банк летишь, взметая прах. Держатель векселей, заимодавец хмурый, Умеет пожинать плоды литературы, Оставив ястребов в горах. На чернь презренную, мне ясно, лишь для вида Обрушиваются твои псалмы Давида, Что на веленевой бумаге тиснул ты: Поэт и финансист, ты деньгам знаешь цену И вексель предъявить просроченный Гослену Нисходишь с горней высоты. Чуть в академии освободилось кресло, Иеремия наш, препоясавши чресла, Спешит туда, свернув с пророческой стези, Рукой архангела сгребает не впервые Чины и ордена, сокровища земные, Полуистлевшие в грязи. Я слышал, будто бы, покинув край безбурный, Ты счастья попытать решил теперь у урны. Чело твое уже венчает сельдерей; Ветхозаветную отбросив прочь кифару, Ты процветание сулишь надолго Вару Кандидатурою своей. Приветствую, о брат, твою любовь к отчизне, Но как поверю я, что ты далек от жизни? Молчали мы, когда всеобщий наш кумир, Библейским языком пять лет подряд глаголя, Обменивал стихи на милости Витроля, На шитый золотом мундир. Когда же, ханжеских в награду песнопений, У избирателей ты клянчишь бюллетени, Мы говорим: «Постой, ты гордостью смущен!» Кого влечет к себе публичная арена, Тот должен изложить пред нами откровенно, Чтó

для свободы сделал он. Но подвигам твоим подвесть мы можем сальдо: Мы помним хорошо все гимны в честь Бональда, Над реймским алтарем твой серафимский взлет, Стихи, в которых ты, не без подобострастья, Бурбонов изгнанных оплакивал несчастья И к власти им сулил приход. Но времена прошли возвышенных экстазов, Сионских арф, псалмов, библейских пересказов: Кого теперь пленить сумел бы пустозвон? А впрочем, есть еще на свете Палестина: Пожалуй, изберет в парламент Ламартина Воспетый им Иерихон.

187. ШУАН

Он враг республики, сей ревностный католик: В нем даже мысль о ней рождает приступ колик. Его влечет к себе дней феодальных даль; Он ждет, уйдя в нору, развязки авантюры, Которую начнут Бурмоны да Лескюры, Бернье, Стофле и Кадудаль. Заочно осужден на днях судом присяжных, От приговоров их уходит он бумажных В Анжер иль Морбиган, в Шоле иль Бресюир; К престолу Господа его глаза воздеты; Кто богу молится и носит пистолеты, Тот на земле уже не сир. Невиннее его не сыщешь человека; В нем непосредственность есть золотого века: Он с четками в руках, в часы ночных забав, Растливши девушку, шутя ее удавит; На дыбе он хребты трехцветным мэрам правит, Карая их за вольный нрав. Он ночью, во главе отчаянной ватаги Врываясь в погреба, презренной ищет влаги, Всех вин кощунственных непримиримый враг. Он твердо убежден, что доблесть лишь проявит, Когда свое ружье на дилижанс направит И кровью обагрит овраг. Чтоб соблюсти отцов обычаи и веру, Он прячется от всех, как дикий зверь в пещеру, В глухое логово, и, между тем как там, В родной часовенке, старинные напевы Восходят в полумгле к подножью приснодевы, Он зверем рыщет по горам. В ночи республики ему как свет эдемский — Не Карл Десятый ли и герцог Ангулемский Да юной лилии благоуханный цвет? На шее носит он, рисуясь нестерпимо, Чеканную медаль — портрет Елиакима С лицом уродливым, как бред. Он, этот мученик, бродящий по дорогам, Уже застраховал себя мартирологом И к лику праведных окажется причтен; Зловонней Иова и Лабра неопрятней, Лесных разбойников немногим деликатней, Он — роялист, как сам Мандрен. О всемогущие правители народа, Вам должен нравиться герой такого рода: Заботьтесь же о нем по мере ваших сил. Вот истинный француз, достойный подражанья: Он в городах нигде не подымал восстанья И лент трехцветных не носил.

ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ

188. АЛМАЗ СЕРДЦА

На сердце иль в столе запрятан У каждого любви залог, К груди не раз бывал прижат он И в дни надежд и в дни тревог. Один, мечте своей покорный, Улыбкой ободрен живой, Похитил дерзко локон черный, Хранящий отсвет голубой. Другой на белоснежной шее Отрезал шелковую прядь, Которой тоньше и нежнее С кокона невозможно снять. На дне шкатулки прячет третий Перчатку с маленькой руки, Тоскуя, что ему не встретить Второй, чьи пальцы так тонки. Вот этот — призрак счастья жалкий Стремится воскресить в душе, Вдыхая пармские фиалки, Давно зашитые в саше. А тот целует Сандрильоны Миниатюрный башмачок, Меж тем как в маске благовонной Влюбленный ловит очерк щек. Но у меня нет ни перчаток, Ни туфельки, ни пряди нет: Я на бумаге отпечаток Слезы храню, волненья след. Жемчужиною драгоценной Из синих выскользнув очей, Она растаяла мгновенно, Упав в сосуд любви моей. И эта капля чистой влаги, Алмаз, каких не знал Офир, Пятном расплывшись на бумаге, Мне заслоняет целый мир, Затем что, дар судьбы нежданный, Из глаз, до той поры сухих, Скатясь росой благоуханной, Она отметила мой стих.

189. ЛОКОНЫ

Подчеркивая томность взгляда, Где грусть и торжество слиты, Два локона, как два снаряда, Для ловли сердца носишь ты. Закручен туго, каждый сросся С щекой, но ты легко могла б Приладить оба, как колеса, К ореховой скорлупке Маб. Иль это лука Купидона Два золотые завитка Слились в кольцо, прильнув влюбленно К виску крылатого стрелка? Но с миром чисел я в разладе: Ведь сердце у меня одно. Так чье же на соседней пряди Повиснуть рядом с ним должно?

ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ

190. ЯГУАР

За дальней завесью уступов, в алой пене Всю местность выкупав, отпламенел закат. В пампасах сумрачных, где протянулись тени, Проходит трепета вечернего разряд. С болот, ощеренных высокою осокой, С песков, из темных рощ, из щелей голых скал Ползет, стремится вверх средь тишины глубокой Глухими вздохами насыщенный хорал. Над тинистой рекой воспрянув из туманов, Холодная луна сквозь лиственный шатер На спины черные всплывающих кайманов Накладывает свой серебряный узор. Одни из них давно преодолели дрему И голода уже испытывают власть, Другие, к берегу приблизившись крутому, Как пни шершавые, лежат, раскрывши пасть. Вот час, когда в ветвях, присев на задних лапах, Прищуривая глаз и напрягая нюх, Прекрасношерстый зверь подстерегает запах, Живого существа чуть уловимый дух. Для предстоящих битв он держит наготове И зуб и коготь. Весь в стальной собравшись ком, Он рвет, грызет кору и в предвкушеньи крови Облизывается пунцовым языком. Согнув спиралью хвост, он бешено им хлещет Древесный ствол, затем, приняв дремотный вид, Сникает головой на лапу и, в зловеще Притворный сон уйдя, неявственно храпит. Но, вдруг умолкнув и простершись бездыханней Гранитной глыбы, ждет, укрытый меж ветвей: Громадный бык идет неспешно по поляне, Задрав рога и пар пуская из ноздрей. Еще два-три шага, и, ужасом объятый, Бык замирает. Льдом сковав ему бока И плоть его сверля, горят во мгле агаты, Два красным золотом налитые зрачка. Шатаясь, издает он жалобные стоны, Мычит, влагая в рев предсмертную тоску, А ягуар, как лук сорвавшись распрямленный, На шею прыгает дрожащему быку. От страшного толчка чуть не до половины Вонзает в землю бык огромные рога, Но вскоре, яростный, в бескрайние равнины Мчит на своей спине свирепого врага. По топям, по пескам, по скалам и по дюнам, Необоримых чащ пересекая тьму, Стремглав проносятся, облиты светом лунным, Бык с хищным всадником, прикованным к нему. И, миг за мигом в даль все глубже отступая, Отходит горизонт за новую черту, И там, где ночь и смерть, еще идет глухая Борьба кровавых тел, сращенных на лету.

ХОСЕ-МАРИЯ ДЕ ЭРЕДИА

191. ВИДЕНИЯ ЭМАЛИ

В приюте сумрачном, где ропщет атанор, Беснуется в ночи огонь неугомонный, И, попирая все природные законы, Эмаль кладет на медь роскошный свой узор. Из-под кистей моих встает, смущая взор, Былых чудовищ сонм, искусством воскрешенный: Кентавры, Пан и Сфинкс и детища Горгоны, Пламекрылатые Пегас и Хризаор. Ахиллову ли скорбь и смерть Пенфесилеи Иль Эвридике вслед пришедшего Орфея У врат Аидовых изображу сейчас? Победу ли над псом Гераклову в Аверно, Иль деву в трепете средь полумглы пещерной, Где лалом светится Дракона страшный глаз?