Полвека любви
Шрифт:
…Вчера Алька купил в городе несколько номеров «Литературного обозрения» № 2 с Лёниной рецензией на «Кронштадт». Называется она «На ледяном ветру» (первоначальное название у Лени — «Гимн и реквием»). Рецензия написана прекрасно, умно. Тут и коротко прослежен мой путь к «главной книге», и сжато и верно изложена ее суть, и хорошо сказано о поколении идеалистов, «книжных» мальчиков, которые обнаружили в себе твердость духа и «исполинскую силу» — спасли флот, отстояли Ленинград. Тут и — о полной достоверности событий на Балтике и событий довоенной поры, когда мрачная тень пала на судьбу Козырева. Тут и о том, что неуютно чувствует себя Юра Иноземцев в наши дни: не может «докричаться» до своей дочери, не понимает, почему процветает «яростный графоман» Зубов и почему «трудно живется, когда жить стало легче»? И не потому ли он скликает всех фронтовых друзей — павших и живых, — что только они, что только страшная военная пора ему теперь опора?.. Здорово, здорово написал Ленька. Я, прочтя рецензию, сразу позвонил ему, это было в 11 вечера, поблагодарил сердечно…
С автором той рецензии — Леонидом Зориным — у меня и теперь, весной 2006 года, когда я пишу эти строки, самые сердечные отношения. Шутка ли сказать, нашей дружбе почти 80 лет! Ведь мы познакомились в Баку в раннем детстве — в детском садике, который выводила погулять на Приморском бульваре сухопарая, крашенная хной воспитательница (или, если угодно, бонна) Луиза Вольдемаровна.
Жизнь развела нас с Леней на долгие годы, но дружба не прекращалась, мы переписывались и непременно встречались, когда я бывал в Москве. А после нашего с Лидой переезда в Москву общение с Леней возобновилось. Он приглашал нас на все свои театральные премьеры, дарил свои книги (а я ему — свои).
Мой стариннейший друг, один из ведущих драматургов страны, в последние годы пишет прозу с удивительным, я бы сказал — юношеским увлечением. Это — как второе дыхание. Интеллектуальная проза Зорина противостоит нарастающему потоку массовой культуры и ждет своего исследователя.
Сентябрь 85-го мы с Лидой провели в Пицунде. Море было бархатное, теплое. У меня в дневнике записано: «Мы шли после купания по теплому асфальту променада, среди инжировых деревьев, кизила и камышей, день был сияющий, и Лидка сказала: „Мне хорошо, папуля“»…
Помню, я ответил: «Я рад это слышать, малыш. Это — то, для чего я живу»…
Еще запомнилось в том сентябре: много говорили на пляже, на вечеринках о текущем моменте. А точнее — о новых веяниях, связанных с «воцарением» Горбачева. Плюрализм, гласность — с такими диковинными понятиями мы никогда прежде не встречались. Серьезно ли это? Надолго ли? Столько было на нашем веку несбывшихся надежд…
Пока что мы впрямую столкнулись с первоначальным горбачевским нововведением: в Пицунде объявлена «декада трезвости», не продают ни вина, ни водки. Даже местная жительница Марья Андреевна, у которой в прежние годы мы всегда покупали отличную инжировую чачу, закрыла «производство». «Опасно стало, — сказала она, когда мы к ней пришли. — Залила в аппарат керосин».
Такие странные дела. Время явно меняло привычный облик.
23 сентября, в последний день пребывания, мы с Лидой выкупались в теплом море и бросили в него монетки — чтобы и в будущем году удалось сюда приехать.
Но больше мы Пицунду не увидели.
Из моего дневника:
Биленкин звонил. И, в частности, рассказал о наскоках на Стругацких. Весной, когда в Свердловске вручали «Аэлиту» (за 84 г.) С. Павлову, с ним приехал из Москвы Ю. Медведев, которого, оказывается, втихую уже приняли в СП (!). На встрече с фэнами был, конечно, задан вопрос о Стругацких: как они? что нового пишут. И этот подлый подонок Медведев ответил: «Со Стругацкими все кончено: у них на квартире сионистское подполье». Дошло это до Аркадия, он решил подать на Медведева в суд, но — никто из слышавших Медведева не хочет в свидетели…
Летом АПН взяло у Аркадия интервью (для заграницы) — вдруг сотрудника, беседовавшего с ним, вызвали к начальству: «Кто разрешил?как посмели?! Стругацких печатают антисоветские издатели!..»
И третий наскок — недавно. В «Знании — силе» печатается их повесть «Ветер гасит волны»… и уже в двух номерах прошли куски, как вдруг из общества «Знание» — запрещающий звонок одного из замов Басова: «Прекратить печатать Стругацких!» В журнале, естественно, забегали, Филиппова стала выяснять, откуда идет запрет. И оказалось: от одного завсектором отдела пропаганды, ненавистника Стругацких (наверное, дружка Медведева и Ко), который позвонил в «Знание»… и «посоветовал» этому заму прикрыть публикацию. Ну, Филиппову на испуг не возьмешь, у нее свои связи, и она добилась отмены запрета («Дайте мне письменную обоснованную бумагу» — но разве кто-нибудь даст такую бумагу?).
В марте 1986 года Лида слегла с высокой температурой и подскочившим артериальным давлением. И очень разболелись ноги.
Все больше тревожил меня ее артроз.
(В своем дневнике я записал 10 марта: «Может, не так уж сильно заблуждалось средневековье, сваливая свои беды на комету Галлея? Мы уже с неделю видим ее изображение на экране ТВ. А в натуре? Сплошная облачность, что ли, мешает ее увидеть в ночном небе?.. Может быть, эта знаменитая комета связана с родом человеческим какими-то тайными нитями, о которых мы не подозреваем? Все-таки Фред Хойл, серьезнейший астрофизик, подозревает в кометах не то сеятелей органической жизни, не то распространителей эпидемий…»)
Но комета кометой, а болезни требовали лечения. Я стал названивать в Таллин, в Институт имени Сеппо. После многодневных тщетных попыток дозвонился наконец до хирурга Мытуса, услышал в трубке энергичный голос, с некоторым акцентом. Да, он может принять на консультацию — по средам.
Мы приехали в Таллин 22 апреля — чтобы с утра 23-го, в среду, попасть к этому хирургу. С помощью писателя-мариниста Ростислава Титова, члена Совета по морской художественной литературе, который возобновил свою деятельность во главе с новым председателем Тимуром Гайдаром (а я стал его заместителем, а впоследствии и председателем этого совета), — с помощью Титова мы устроились в гостинице «Палас», в центре города. Номер был просторный, с видом на Вышгород. Конечно, все удобства, телевизор, холодильник, который при работе рычал, сотрясался и даже немного разъезжал по комнате.
Утром отправились в Институт им. Сеппо. Доктор Мытус, рослый хмурый эстонец со взглядом исподлобья, посмотрел рентгеновские снимки, привезенные нами, и сказал: «Здесь ничего нельзя сделать». Потом велел Лиде лечь на тахту и проверил движения ног. «Левая еще немного подвижна», — сказал он и отправил Лиду в кабинет напротив — на рентген. Спустя полчаса посмотрел мокрый снимок, снова проверил подвижность левой ноги — и наконец последовало резюме:
— Ну, если вы очень хотите, то можно осенью сделать операцию. Надо, чтобы Минздрав СССР дал письмо в Минздрав Эстонии, тогда он запросит клинику, и при наличии мест… — Он кивнул, давая понять, что разговор окончен. И добавил на прощанье: — Три месяца на костылях.
Вокруг шпилей Нигулисте и Домской церкви кружили чайки. Мы поднялись в Вышгород по Люхике Ялг («короткой ноге»), а спустились по длинной — Пикк Ялг, и тут, в кафе того же названия, неторопливо пили кофе с вкуснейшими пирожными.
— У меня не идут из головы слова Мытуса «если вы очень хотите», — сказал я. — Что это значит? «Если вы дошли до крайности»?
— Я не считаю, что «до крайности», — сказала Лида. — Хоть и плохо, но все же я хожу.
— Не так уж плохо ты ходишь, малыш. Просто медленно.
— Я хожу плохо, и, конечно, было бы большое облегчение, если Мытус приведет в порядок левый сустав.
— Да, но все же рискованно. Стопроцентной гарантии при операциях не бывает.
— Не бывает. Но я бы решилась…
— Ты у меня храбрая.
— Просто он вызывает доверие. Видно, что Мытус хороший хирург.
— Как это — видно?
— Ну, такое впечатление.
— Ладно, еще есть время подумать. В Москве найдем хорошего артролога и посоветуемся. Титов говорил, что на Пярну-мантее прекрасный рыбный ресторан. Подают форель, запеченную в чем-то…