Полвека любви
Шрифт:
Жизнь основательно помяла, потрепала нас, бывших искателей счастья из бакинской «аллеи вздохов». Она оказалась совсем не такой, как в книгах, как в наших, так сказать, девичьих снах. Она испытывала нас страшной войной и блокадой, голодом, гонениями, долгой разлукой. Не раз грозила гибелью.
Но Господу было угодно сберечь нас с тобой. И мы вместе отправились в путь послевоенной жизни. Когда вдвоем, когда любишь и любим, не страшны никакие невзгоды.
Вот только болезни…
Мы долго им противостояли. Деформирующий артроз все более ограничивал подвижность твоих суставов. Инъекции, ванны, грязи, физиотерапия на какое-то время смягчали боль. Мы перепробовали всевозможные болеутоляющие средства. Однако главным лекарством была твоя стойкость. Ты никогда не жаловалась. Не хотела меня огорчать. Но я-то видел, понимал, когда усиливались боли… когда тебе требовалась передышка… Я хлопотал о санатории. Или увозил тебя в Дом творчества — в Переделкино, Малеевку или Пицунду.
Мы наводили справки об операциях. Теперь замена деформированного тазобедренного сустава искусственным стала обычной операцией, едва ли не рутинной. Но тогда, в 70-е и 80-е, были нередки случаи отторжения искусственных суставов. Мы колебались… Если бы один сустав — но ведь у тебя деформированы оба…
— Пока я хожу, буду ходить, — объявила ты. — И будем ездить, да?
— Конечно, — сказал я.
Из моего дневника:
Вчера возвратились из Баку. Пробыли мы там 2 недели, но купался я всего один раз. Поездка была не очень удачная. Приехали мы в Баку 14-го, остановились у Анечки.
Сразу мы попали в нервную обстановку: в Баку готовились к приезду Брежнева, на площади перед Домом правительства шли репетиции манифестации. С утра до вечера тут толпились люди и гремел с трибуны усиленный микрофонами голос Юлия Гусмана, по чьему сценарию шло действо. На металлических сборных трибунах, срочно поставленных вдоль бульвара, напротив правительственной, сидели курсанты мореходки в белых форменках. По счету три они взмахивали флажками, пять — опускали, шесть — кричали «ура!» Гусман требовал: «Громче!» В центре девочки в красных трико делали что-то гимнастическое. На нескольких подмостках кружились девки в нац. костюмах. Стояли какие-то парни в джинсовых куртках и красных беретах… Гремела музыка, без конца повторялось «Пусть всегда будет солнце». И так — каждый божий день, и с каждым днем нарастали толпы, встали в бухте против трибун корабли флотилии и два пожарных корабля, и воздвигся гигантский портрет Брежнева. Творилось нечто невообразимое. Бакинцы не работали и не учились в эти дни — только репетировали, махали флажками, ну и, конечно, шастали по магазинам, в которых, кроме продуктов, выдаваемых по талонам (1 кг мяса и 0,5 кг масла на нос в месяц), «выкинули» дополнительный, праздничный харч — худосочных кур, сосиски и какую-то рыбу. Фантасмагорическая жизнь.
Мы жили у Анечки на 10-м этаже, и перед глазами все время была Бакинская бухта. У Анечки теперь собачка… шоколадного цвета тойтерьер длиной 16 см, шириной 4,5, с размахом ушей 1 м 19 см. Странное создание. Его мама, видно, согрешила с тушканчиком.
…24-го с раннего утра площадь перед Домом правительства запрудили толпы. Томились на солнце до 11 час., включая и массу детей. Около 11 со стороны Черногородского моста показался огромный кортеж черных ЗИЛов, впереди мотоциклисты. Въехали на площадь — к трибуне. На трибуну Б. не поднялся. Бережно поддерживаемый Алиевым под локоток, вышел из машины, и тут Рашид Бейбутов повесил ему на грудь огромную медаль почетного гражданина Баку, а потом — сразу в машину и поехали. И двух минут он не пробыл на площади — а тут! Пришла в действие машина отрепетированного ликования — белые форменки махали флажками, девочки в красных трико крутились в одну сторону, девки в нац. костюмах — в другую, «кызылбаши» махали ветками хлопчатника, в море били мощные струи гидрантов с пожарных судов, толпа кричала «ура!» Но все это было впустую. Одряхлевший властитель ничего этого не видел и не слышал. Правда, в телевиз. выпуске вечером все это выглядело иначе: монтаж был сделан так, что создавалось впечатление, будто Б. оставался на площади до конца манифестации…
Три дня толпы бакинцев по нескольку часов стояли у канатов по обе стороны трасс его передвижений. Всем были заранее назначены места: такой-то институт — от такого-то столба до такого-то. В воскресенье 26-го было торжественное заседание во дворце Ленина — вручение Азербайджану очередного ордена. Я смотрел по ТВ. Б. начал речь не с той страницы, прибежал Александров, перевернул страницу как надо — и Б. сказал: «Я не виноват. Придется начать сначала». Потом в середине речи он назвал нефтяников Азербайджана «нефтяниками Афганистана». В понедельник утром Б. уехал, и опять стояли по всей трассе до аэропорта ликующие бакинцы…
Вот плохи были дела у Исая Лукодьянова. Полтора года назад мой брат перенес инсульт. Не тяжелый. Повисла плетью левая рука. Но память и речь сохранились, и ходил он, хоть и медленно, но все же передвигался. У него еще и эндартериит обнаружили.
Угрюмым стал Лукодьянов — вот что плохо. Не получилось у нас интересного, как в былые годы, общения. Разговаривал он, как-то странно отвернувшись в сторону. Был необычно малословен. Вдруг пустился в воспоминания о собачке по имени Чомбик, которую у них каким-то образом украли, увели, — Исай рассказывал об этом событии со слезами на глазах.
Он боялся оставаться дома один. В нем словно сломался стержень, и он пал духом.
С тяжелым предчувствием, что это наша последняя встреча, простился я с Исаем накануне нашего отъезда в Москву.
Из моего дневника:
Вот и случилось то, что случается с людьми в преклонном возрасте. Сегодня по радио объявили о смерти Брежнева: внезапная остановка сердца. Это произошло вчера утром, между 8 и 9 час. Странно: вчера в 10 ч. утра мы выехали на автобусе из Москвы в Малеевку, все участники семинара фантастов и приключенцев. И в пути у меня начался озноб… Озноб и нехорошее самочувствие…
Мы приехали около 12 ч., разместились. У нас с Лидой комната в главном корпусе, внизу, № 2. В 13 ч. открыли семинар, речь держал Кулешов. Потом Беркова прочла список: 13 человек у меня в группе, 13 — у Биленкина и пятеро приключенцев у Ларисы Исаровой. Остаток дня я лечился. В комнате было холодно, выстужено. Электрокамин пришлось включить. На ночь — горчичники.
И утром сегодня я почувствовал себя лучше. В 10 утра я начал занятия своей группы в кинозале. Первым обсуждали большой рассказ Миши Веллера (из Таллина) «Кошелек». Рассказ отличный, в гоголевско-булгаковской традиции. Веллер — сложившийся писатель. Хорошо, что сразу задан семинару высокий уровень. Потом обсудили рассказ Эдика Геворкяна, знакомого мне по московскому семинару.
И вот — объявление по радио. Вспоминаю далекий март 53 г. Тогда было страшно, тревожно: как же теперь без него? Теперь ничего этого нет. Ну, будет другой. А особых перемен ожидать не следует. Политика вершится в сферах, бесконечно далеких от простых смертных. Кончилась ли эпоха стариковского консерватизма или продлится еще какое-то неопределенно долгое время?
Очень много работы. Занимаемся с 10 до 13 и после обеда еще часа 3. Все свободное от занятий время читаю рукописи моих семинаристов. Их чертова дюжина — 12 парней и одна девушка, Людмила Синицына из Душанбе. Кстати, она представила неплохую повесть «Пробный ящик» — написана мужской рукой, не дамское рукоделие. Ребята у меня сильные. Милый Борис Штерн, одессит, работающий теперь в Нижневартовске, прочел два отличных рассказа: лукавые, гротескные, смешные. А утром сегодня обсуждали рассказы Саши Силецкого. Этого Портоса с черными усами (он тоже из московского семинара) я очень люблю.
Обсуждения бурные. Я разрешаю им спорить, перебивать друг друга, а сам только направляю дискуссию и, конечно, заключаю. Слушают меня ребята хорошо, в рот смотрят. Мне приходится нелегко. Вот сегодня при обсуждении Силецкого возник спор о сатире, об авторской позиции, пермяк Пирожников, очень неглупый малый, требовал от Силецкого более определенной гражданской позиции. Веллер возражал: автор не обязан указывать конкретные пути, он имеет дело с изображением жизни и состоянием души. Мне пришлось чуть ли не лекцию прочесть о высоких задачах литературы и, в частности, сатиры.
Вот что мне пришло в голову: мы напоминаем героев «Декамерона». Во Флоренции чума, а мы сидим на загородной вилле и рассказываем друг другу байки. Телефон не работает, мы полностью отрезаны. Приезжающие рассказывают, что центр оцеплен. Продолжается 4-дневный траур. Генсеком, как и ожидалось, избран Андропов…
…С грустью, с щемящим чувством смотрю на моих ребят: трудный, неблагодарный жанр они выбрали. Где издаваться? Силецкий и Бабенко, имеющие десятки публикаций в периодике, не смеют и мечтать о книге. Как-то ненормально все это…
Мы с Димой были званы вчера к нашим семинаристам во 2-й коттедж, провели с ними вечер. Чувствую родство с ними, шумными интеллектуалами, чувствую ответную симпатию и уважение…Набилось полно народу, дым коромыслом, водочка, конечно, без закуски, только апельсин, расщепленный на дольки, — и гляжу на ребят со щемящим чувством и думаю: как жаль, что я не издатель. Я бы издавал хорошие книги. Издал бы Бабенко и Веллера, Покровского и Штерна, Силецкого и Геворкяна… Бедные мальчики! Ходить вам со своей хорошей прозой под холодными взглядами комиздатчиков, всей этой сволочи, усевшейся на выносливом хребте российской словесности.
Вчера закрыли семинар…
Итак, 14 обсуждений. Прочел около 1500 страниц машинописи. Написал 8 рецензий, больше не успел. Устал, но — доволен. Был большой духовный и душевный накал. Такая встряска, что ли. Синицына подходит и говорит: «Е.Л., теперь могу сказать, как я рада, что попала к вам на семинар». Она в возрасте 12 лет прочла «Экипаж „Меконга“» и была потрясена… даже, говорит, «это определило мою страсть к литературе, я начала рано писать…» И Женя Лукин, стоявший рядом, тоже сказал, что «Экипаж „Меконга“» был для него — ну, и т. д…
…Вчера в 16 час. мы закрыли семинар. Выступила Нина Беркова, потом Дима, Лариса и я дали оценку каждому из наших подопечных, пожелали успехов. Я опять напомнил о Монморенси (джеромовском псе), притащившем дохлую крысу: «Не тащите в фантастику дохлых крыс отработанных тем и сюжетов». А в 19 ч. был прощальный ужин на веранде. И пошли тосты… Саша Силецкий очень тепло говорил обо мне. Борис Штерн сидел напротив, смотрел влюбленно и говорил, что я могу на него положиться, он будет работать как следует. Потом ко мне подошел Майзель, ленинградец, стал что-то говорить — мол, для него в фантастике существуют только Ефремов, Стругацкие и «Эк. „Мек.“». Я спрашиваю: а вы другие мои книги читали? Читал, говорит, но «Эк. „Мек.“» лучше всех. Странная какая судьба у этой книги. Истинно, habeant sua fata libelli…
Володя Покровский темпераментно пел под гитару, в том числе и мою любимую песню Галича «Мы похоронены где-то под Нарвой». Володя редкостно талантлив. Я успел тут прочесть его большую повесть «Танцы мужчин» — это здорово. Мощная экспрессия, все очень незаурядно, самостоятельно. Дима говорит, что в него вселилась частичка Федора Михайловича…
Ребята в восторге от семинара. И вот он закончился. Не хотелось разъезжаться — это все признали.
Сегодня утром приехал автобус, мы всем семинаром погрузились и поехали. До свиданья, Малеевка…
Я и сейчас, почти четверть века спустя, с удовольствием вспоминаю ежегодные всесоюзные семинары молодых фантастов в Малеевке (потом они перекочевали в Дубулты — Дом творчества на Рижском взморье, но их по-прежнему называли малеевскими). Иногда я встречаюсь со своими бывшими семинаристами, почти все они стали профессиональными писателями, и, когда вспоминаем Малеевку, я вижу: у них теплеют глаза. «Малеевка — это чудо в моей жизни», — сказал один из них. «Это была школа», — сказал другой.
Чем же дорога нам Малеевка?
Наверное, какой-то особой атмосферой, или, если угодно, аурой. Две недели интенсивного интеллектуального общения творчески настроенных людей. И еще драгоценная деталь: дружелюбие. О нет, похвальных слов на занятиях говорилось не так уж много — куда больше сказано слов критики, споры вспыхивали при обсуждении каждой рукописи. Но не было злости, дурного соперничества. Думаю, что и темного чувства зависти не было, — во всяком случае, она себя не проявляла.