Полвека любви
Шрифт:
«Глубоко убежден, — напишет он в книге воспоминаний, — многие мои произведения вообще не были бы созданы, если бы рядом со мной не была она, моя Галка, моя подруга и помощница, первый ценитель сделанного мной, критик и секретарь-машинистка одновременно».
В 1955 году Снегова реабилитировали. Наконец Норильск отпустил его — но еще долгие, долгие годы будет сниться бывшему узнику, как дым заводских труб застит переливающиеся сполохи северного сияния. Вместе со своей Галей Сергей Александрович уезжает на «материк»: надо начинать новую жизнь.
Снеговы поселяются в Калининграде. (Еще один необычный город в его судьбе.) Теперь делом жизни Снегова становится литература. Нестесненная мысль писателя уносится в отдаленное будущее (подальше от тяжких испытаний действительности?), и так хочется видеть его разумным, прекрасным. Поспевает фантастический роман «Люди как боги»…
Впрочем, не забыта и физика. Великая атомная эпопея XX века продолжает волновать Снегова. Он пишет повесть «Прометей раскованный» — о первооткрывателях ядерной энергии. Тут действуют в своих лабораториях знаменитые ядерные физики Резерфорд, Бор, Ферми, Штрассман, Чадвик и другие. О советских атомщиках Снегов не пишет: тут сплошь секретно, цензура не пропустит. «Прометей» выходит в 1972 году и вызывает большой интерес у читателей. Один из них звонит Снегову в Калининград и предлагает приехать в Москву для очень важного разговора. Это не кто иной, как Яков Борисович Зельдович, главный теоретик атомного проекта в СССР. Больше часа продолжается разговор в Москве. Академик Зельдович предлагает Снегову написать книгу о советских исследователях атома. Беседа интереснейшая, Снегов очарован умом и эрудицией теоретика — но остается сомнение. Вряд ли, учитывая прошлое Снегова, такая книга пройдет сквозь железобетонные заграждения цензуры.
И все же что-то сдвинулось. Спустя какое-то время пришла телеграмма от другого атомного академика Георгия Николаевича Флерова с просьбой срочно приехать в Дубну. Флеров решительно отмел сомнения Снегова: «Вы реабилитированы, вы физик и писатель, грех не использовать такое неординарное сочетание. Я беру на себя пробивание книги».
И пробил! Разрешение на книгу было спущено «с небес» на грешную землю. Флеров не только рассказал Снегову массу важных подробностей, но и организовал его встречи и беседы с другими виднейшими атомщиками. Результатом этих встреч стала первая документальная книга о создателях советского ядерного оружия и атомной энергетики — книга Сергея Снегова «Творцы», опубликованная в 1976 году в журнале «Знамя», а затем вышедшая отдельным томом. Книга читается как увлекательный остросюжетный роман. Жаль только, что сюжет обрывается 1945 годом. Снегов написал и вторую часть «Творцов» — о дальнейших исследованиях и разработках, но на эту часть разрешение не было дано, она так и осталась неопубликованной.
В 80-е годы выходят одна за другой научно-фантастические книги Снегова, он становится одним из ведущих писателей этого жанра. Летом 1980-го ему исполнилось семьдесят. Я поздравил Сергея Александровича телеграммой. В ответ пришла бандероль с книгой и запиской: «Дорогой Евгений Львович! Сердечное спасибо за поздравление! Печально все таки — тащить на плечах такой груз годов. Но и отрадно — не отдал по этой длинной дороге концов, по Вашему, по морскому, а по нашему, по интеллигентному — не откинул копыта, не сыграл в ящик, не дал дуба, не натянул на плечи деревянный бушлат и т. д. — много хороших синонимов для нехорошей сей операции. Посылаю Вам новую книгу — в основном сокращенный вариант „Творцов“, но и много нового. В октябре собираюсь в Москву. Душевно Ваш С. А. 6. IX. 80».
В августе 1981-го мы с Лидой приехали в Калининград: наша школьная подруга Лидочка Ходаковская пригласила на свой юбилей (60 лет!). Собралась теплая компания, приехали и еще несколько школьных друзей, в том числе и мой двоюродный брат Доля Войскунский, дирижер Горьковского оперного театра. Когда-то в бакинской молодости он ухлестывал за Лидочкой. Мы с ним сочинили стихотворение, там были такие строки: «Когда мы школьниками были / В бакинском детстве голубом, / Дванадзе Лиду мы любили / И приглашали в каждый дом. / За ней „стреляли“ мы чертовски, / Увы, никто ей не был мил, / Но вот явился Ходаковский, / Пришел, увидел, победил…» Доля сел за пианино, и мы спели песенку на мотив «Шаланды, полные кефали…». Вечер был очень веселый, как и все наши школьные встречи. Много тостов, острот, смеха, музыки…
Наутро мы с Долей и Лидочкиным мужем Волей Ходаковским поехали в яхт-клуб на берегу Калининградского залива. У меня записано в дневнике: «Волин друг 71-летний боцман яхт-клуба, в прошлом инженер, канд. наук Владимир Михайлович взял нас на свою яхту „Шарада“ (класса „Звездный“), Мы с Волей вооружили паруса. Приехали Таня
Я созвонился со Снеговым. Сергей Александрович пригласил нас с Лидой на Куршскую косу, на турбазу «Дюны» — они с Галиной Николаевной снимали там дачный щитовой домик из двух комнат. Вместо удобств тут были неудобства: сортир — дощатая будочка среди сосен, умывальник — давно не виданный рукомойник, воду надо носить от колонки. Но — природа! Удивительный географический феномен эта коса — длинная, узкая полоска земли, отделившая от моря мелководный Куршский залив. Была типичная балтийская погода — плыли тучи, проливая дожди, покачивались на ветру сосны и густые заросли камыша на берегу залива. Мы бродили с Сергеем Александровичем по лесу, говорили обо всем на свете. Мне казалось, он расположился ко мне еще больше после того, как я перечислил всех маршалов Наполеона.
Было сыровато и прохладно в щитовом домике. По вечерам включали электроплитку, немного выпивали, и Снегов пускался в воспоминания. Мы с Лидой слушали его замечательные устные новеллы, а Галина Николаевна, казалось, дремала, ее глаза за выпуклыми стеклами очков были закрыты, она ведь все снеговские рассказы прекрасно знала, — но вдруг вставляла какое-нибудь замечание. Мне казалось, что и улыбки у них похожие — одинаково доброжелательные.
Снегов в те дни читал труд Льва Гумилева. Он находил интересной гумилевскую идею о пассионарных волнах как некой двигательной силе истории. А вот рассуждение о значении степи в русской истории казалось Снегову натянутым, чрезмерным.
— А знаете, — сказал он за вечерним разговором, — Гумилев однажды вызвал меня на дуэль. Мы вообще-то сдружились в Норильске. Бараки у нас были разные, но зона-то одна. Характер у Льва был, скажем так, весьма сложный. Мы много спорили. В чем-то сходились, ну, например, в том, что в ортодоксальном марксизме есть элемент фантастики. В чем-то расходились, скажем, в оценке взглядов Ницше и Монтеня. Это были всегда очень животрепещущие для зоны темы… Да, так вот. Один из нас, Евгений Рейхман, инженер-металлург высочайшего класса и к тому же знаток итальянского Возрождения, затеял конкурс норильских поэтов. Соискатели представляли по нескольку стихотворений — анонимно, под девизами, — и оценивались они по двенадцатибалльной системе. Жюри было строгое и компетентное, в него входили, кроме Рейхмана, профессиональные литераторы. Всем было ясно, что победит Лев Николаевич. Первое место ему полагалось не только от природы — ну как же, сын таких прекрасных поэтов, — но и потому, что он и впрямь писал очень хорошие стихи. И вдруг, совершенно неожиданно, первое место присуждают мне — 8,7 балла, а у Льва — 8,2. Другой на его месте посмеялся бы, а Лев — прямо-таки взъярился. Кричал, что это нечестно… что он на воле непременно станет писателем, а я — всего лишь физик и дилетант в литературе, на воле в лучшем случае буду работать в науке… Вот такая размолвка… А через несколько дней мы схватились в другом споре — на богословскую тему, и Лев обвинил меня в том, что я оскорбил его религиозное чувство. Ничего обидного я ему не сказал, но — таков уж его характер: вспыльчивый, нетерпимый… Словом, он вызвал меня на дуэль. Я вызов принял. Но на чем же драться? Где взять — в лагере! — шпаги или дуэльные пистолеты? Лев кипел, кипел и наконец предложил отложить дуэль до будущих времен, когда мы будем на воле. Вот такая история.
— Но вы встретились с ним, когда освободились? — спросил я.
— Встретились. — Снегов тихо посмеялся. — Двадцать лет спустя, в шестидесятые годы. Мы с Галей приехали в Ленинград и навестили Льва Николаевича. Он профессорствовал в ЛГУ. И набирал известность как оригинальный историк. Да, мы побывали у него, он жил тогда на Московском проспекте в небольшой комнатке, заваленной книгами. Пустились, конечно, под коньячок, в воспоминания о лагерном прошлом, и я, между прочим, напомнил Льву об отложенной дуэли. Он это помнил, но забыл о причине нашей ссоры. Я подробно рассказал. И не удержался от злорадного вопроса: скажи-ка, профессор, кто из нас стал писателем, а кто ученым?