Полвека любви
Шрифт:
Только один эпизод. Из Лиинахамари — аванпорта Печенги — мы на катере вышли в Печенгский залив. Миновали мыс Крестовый — мрачную скалу, в ее крутом склоне зияли черные квадраты, тут были когда-то немецкие укрепленные позиции, доты, батареи. Осенью 1944-го сюда прорвался отряд торпедных катеров Шабалина и высадил десант. Морпехи Леонова с крутизны свалились на зенитную батарею, а группа Емельянова-Барченко — на береговую, а на противоположном берегу залива действовала группа десантников мичмана Девкина. От него и осталось название этой части залива — Девкина заводь, а также легенда о будто бы утопленных тут девках из немецкого борделя.
Прекрасен синий Печенгский залив, подернутый легкой рябью. На островке — серой мшистой скале — греются на нежарком солнце тюлени. А может, нерпы? Справа надвигается огромный каменный бок мыса Романова с торчащей из скалы красной головой маяка. И наш катер выходит из залива в распахнувшуюся синюю ширь Варангер-фьорда. Поворот влево. Высаживаемся на бревенчатый пирс мыса Ристи (а точнее — Ристиниеми) — здесь, близ норвежской границы, расположен радиотехнический пост. Десяток краснофлотцев во главе с мичманом Климентием Дулиным круглые сутки слушают море — но пока что шумопеленгаторная станция не отметила ничего, кроме привычного шороха прибоя. А вот десант московских маринистов уж очень непривычен, на нас смотрят с удивлением, а здешний рыжий пес Сайт, не любивший чужих, даже слегка цапнул за ногу Юрия Яковлева и подбирался к Кабакову, но тот не дался. Послушав стихи, обитатели поста угостили нас сытным обедом. Мы вышли из домика-казармы на берег. Серые скалы были изборождены морщинами, а пятна черного мха были похожи на раскрытые в крике рты. Но море немыслимой синевы, благостно освещенное солнцем, смягчало суровый пейзаж. И тут — мы и ахнуть не успели — Никита быстро сбросил одежду и вошел в воду. Купаться за Полярным кругом!
— Ты что, охренел? — крикнул кто-то из нас. — Давай назад!
Никита отмахнулся. И окунулся… И поплыл…
— Какая температура воды сейчас? — спросил я мичмана Дулина.
— Семь градусов.
Он смотрел на Никиту и покачивал головой. Вряд ли он, старый северный служака, видел прежде такое. Из рубки поста высыпали матросы и тоже смотрели, посмеивались. Дулин велел кому-то из них быстренько принести полотенце…
Минуты три продолжалось купанье. Никита вышел из воды — не выбежал, стуча зубами, нет — вышел не торопясь, улыбаясь… Бравада? Да, именно так. Вот такой он был — веселый, победоносный, запрограммированный на сто лет жизни…
Тем ошеломительнее была его внезапная ранняя смерть. Осенью 1986 года Никита Суслович умер от лейкемии. Страшная болезнь скрутила этого сильного 50-летнего человека за какие-то три месяца. Он бурно жил, бесшабашно расходовал свою недюжинную энергию. Ему очень не повезло в семейной жизни. Как говорили его близкие друзья, Никита спалил себя.
Поездки были частые, иногда затяжные, я звонил тебе, ты спрашивала жалобно:
— Папуля, когда ты наконец приедешь?
— Скоро, малыш, — отвечал я. — Очень скоро.
Я всегда к тебе торопился. Ты всегда была мне нужна. Не знаю, надо ли здесь писать, что мы никогда не ссорились. Ты сказала однажды, что ты ненормальная жена: «Обычно жены любят, когда мужей нет дома, а мне нужно, чтобы ты был дома, со мной». А я в ответ: «Мне тоже. Я сижу в кабинете, работаю, но мне нужно слышать, как ты болтаешь по телефону с подругами или шуруешь на кухне».
Тебе становилось все труднее ходить, без палочки ты уже не могла обходиться, но все же мы довольно много ездили. Конечно, в наш любимый Ленинград. Еще там были все живы — и мой двоюродный брат Гриша с Леной, и твой двоюродный брат Миша Листенгартен с Женей, и Юлий Стволинский, друг по флоту. Конечно, летали в родной Баку — там тоже все были живы, и еще ничего не предвещало трагедию января 1990-го. Ездили в Ереван и Тбилиси, во Владимир и Суздаль. Плавали по Волге до Астрахани, и по Волге — Каме — Белой до Уфы. Побывали в Кронштадте: как раз вышел мой одноименный роман, нас пригласили, и привезли, и распродали сотни экземпляров, и выстроилась длинная очередь, я надписывал книги, — наверное, это был мой звездный час…
Ездили с тобой и за границу. Индивидуальный туризм разрешался только в социалистические страны. Мы побывали в Болгарии и Румынии. В сентябре 1976-го приехали в Будапешт.
Ты очень уставала — и физически, и от обилия впечатлений. Но детское любопытство (ты поправляла меня: «любознательность») поддерживало тебя. Столько средневековых соборов, такие огромные музеи. (В Музее изящных искусств мы замерли перед Эль Греко — целых шесть полотен, и какие! От «El Expolio» глаз не оторвать: это запрокинутое к небу лицо Христа, схваченного стражей…)
В Шиофоке слабо плескался о бетонную стенку светло-зеленый Балатон. Мы брали напрокат весельную лодку, и я катал тебя по озеру (по «венгерскому морю»), и ты сказала: «Какая чудная прохлада». Мы разговорились по-немецки с хозяином проката лодок, он, седой коренастый мадьяр в синей тренировке, сказал, что в войну побывал в России, в саперной части. «Никс шиссен!» (дескать, не стрелял!) — пояснил он и засмеялся.
А вечером, за ужином в ресторане «Европа», где играл струнный квинтет (седой смуглый скрипач ходил от столика к столику и спрашивал: «Was w"unschen Sie?» — Что пожелаете? Спросил и у меня, я заказал Листа), мы познакомились с немецкой парой наших лет, их звали Ганс и Лора. Ганс поинтересовался, какая болезнь у моей жены, я сказал: «Артроз». А у Лоры артрит, тоже плохо ходит, болят колени, и Ганс возил ее в своей машине в Румынию, в Геркуланум — там хорошие ванны. Теперь они возвращаются к себе домой в Саарбрюккен. Я говорю: и у нас есть хорошие курорты — Цхалтубо, Минеральные Воды… Тут Ганс голубоглазо уставился на меня и говорит: «Я там был». Мы пили белое вино, и он рассказал, что в войну служил фельдфебелем в Luftwaffe, у Рихтгофена, но не летчиком, а в наземной службе. Дошел до Минвод, до Пятигорска, а оттуда отступал (то есть драпал) через Тамань к Ростову, к Харькову, в 45-м в Чехословакии попал в плен «к вашим», но бежал, в Баварии сдался американцам. Теперь он менеджер в крупной компании, выпускающей прокат… Нет, я не чувствовал вражды к голубоглазому фельдфебелю из Саара. Много времени прошло, и оно, время, загасило раскаленный уголь былой ненависти.
Ганс предложил переписываться, чтобы держать нас в курсе новых методов лечения. Но я не откликнулся, не дал адреса. Глупо, ненормально, конечно, но… Такое было время: переписка с немцем из ФРГ привлекла бы внимание органов ГБ («Галины Борисовны», как прозвали их в кругу московской интеллигенции), и это могло повлечь за собой всякие неприятности — прежде всего сделало бы меня «невыездным». Утром мы вместе завтракали, а потом Ганс и Лора сели в синий «пежо», помахали нам рукой — «Alles Gute!» — и укатили в свой Саар.
Писатель Петер Куцка пригласил меня на заседание Рабочей комиссии по фантастике, которую он, Куцка, возглавлял. Я приехал в особняк Союза писателей на Байза-утца, 18. В зале сидело человек 15, Куцка представил меня и попросил надписать изданные в Венгрии книги — «Экипаж „Меконга“» и «Черный столб». Часа два длилась беседа, я отвечал на вопросы — о положении в советской фантастике, о деятельности нового совета и его председателя (венгры очень удивились, узнав, что председатель Кешоков никакого отношения к НФ не имеет). Мне не хотелось представлять отечественную фантастику в мрачном свете, но и врать, что у нас всё хорошо, тоже, конечно, не следовало. Вообще-то венгерские коллеги были в курсе наших дел. Разумеется, у них, у коллег, тоже были проблемы идеологического характера, но все же полегче, чем у нас. В сущности, они жили очень неплохо — без госкомиздатовских надзирателей, со своим журналом фантастики «Галактика». Открытый мной закон несообразности досаждал венгерским фантастам куда меньше, чем нашим. Динамичный Петер Куцка предложил подготовить и издать совместную книгу советской и венгерской фантастики. Вернувшись в Москву, я изложил эту идею на очередном заседании Совета по НФ, но ответного движения, конечно, не произошло. («Ну да, — сказал я, — у них Куцка, а у нас — Куценко».)
О нашей поездке в ГДР осенью 1977-го я уже упоминал.
Сложнее было с Чехословакией. Я знал, что и в Праге вышел «Экипаж „Меконга“». Его переводчик на чешский язык Иржи Таборский приезжал в Москву, побывал у нас дома и между прочим, после второй или третьей рюмки коньяку, спросил, почему мы не приезжаем в Чехословакию. Я ответил, что мне стыдно — после событий 1968 года. Иржи, помолчав немного, заметил: «Ну ты же не в танке приедешь».
Летом 1979-го мы с Лидой приехали в Чехословакию в первый раз. В Праге у нас был чудный гид — веселая болтливая Либуша, мы с ней подружились. Прага нас очаровала! Я и сейчас думаю, что это самый прекрасный город на белом свете. Мы полюбили сидеть на Староместской площади, у памятника магистру Яну Гусу, дышать воздухом ее многовековой истории. Мне нравилось в большой столовой самообслуживания на Пшикопе пробираться с подносом с едой, приговаривая: «Позор! Позор!», к столику, за которым сидела Лида. Иржи Таборский угощал нас превосходным моравским вином в старинной винарне, помнившей Гуситские войны. Иржи взял с нас слово, что мы приедем погостить у него. Он тогда редактировал журнал «Техника а веда млодежи», впоследствии перешел на радио. Спортивный, худощавый, по-чешски сдержанный и спокойный, он не был склонен к душевным разговорам-излияниям за выпивкой, но все же кое-что рассказал о неприятностях, обрушившихся на него после разгрома «Пражской весны». Мы хорошо понимали друг друга, и я ценил доверие, которое он нам оказывал.