Полвека любви
Шрифт:
Босфор прошли ночью.
Утром взглянул в иллюминатор — неяркое солнце, неяркая зеленовато-синяя вода. Черное море! Последнее море, последний день моего плавания.
И последний аврал. Всю дорогу красились, сияют белизной надстройка и стандерсы, солидной чернью освежены борта — а вот главная палуба недокрашена. В таком виде швартоваться у ильичевского причала? Как бы не так! Боцману легче — головой в воду…
Все, кто может, выходят на последнюю покраску, я тоже. Мы с Сидельниковым проходим по правому борту от трапа к корме, нам навстречу с левого борта движутся «дед» с доктором. Весело красить палубу
Не стыдно будет швартоваться.
Оттерся растворителем, отмылся в душевой.
Последняя сингапурская курица на обед. Последний глоток непременного компота.
Черное море — во весь окоем…
Сколько же, сколько миль пройдено в этом рейсе? Ого, около двадцати тысяч! В коридоре жилой палубы вывешена моя стенгазета — на листе ватмана я нарисовал наше судно в разрезе и всех членов экипажа, занятых своими делами. И небольшой прощальный текст. Смотрю на соловьевцев, столпившихся перед моим рисунком, отыскивающих себя, хохочущих, — и будто теплой океанской волной окатывает. Двадцать тысяч миль мы прошли, ребята! Больше трех месяцев я жил вашей жизнью, делил с вами все заботы и все радости. Я породнился с вами и испытываю волнующее чувство морского братства.
Каждому из вас — от души — добра и счастья!
Знаю: рейс на «Соловьеве» останется со мной навсегда.
Медленно, по-хорошему, не как в тропиках, сгущаются вечерние сумерки. Встречный ветер холодит разгоряченное лицо. Миновали остров Змеиный — ну, теперь уже рукой подать.
Из ночной тьмы, из бездны пройденного пространства и времени — три цепочки огней на дальнем, но все более приближающемся берегу: Ильичевск… Правее Большой Фонтан… Еще правее Одесса…
«Сколько удовольствия мы бы получали от Москвы, если б не мои ноги», — сказала Лида.
Вообще-то мы вели довольно активный образ жизни. Ездили на выставки в Пушкинский музей. Бывали в театрах, особенно любили Таганку — старались не пропускать ее знаменитые спектакли. Осенью 72-го совершили турпоездку в Румынию, вчетвером — с поэтом Александром Ревичем и его женой Мурой, с которыми сдружились…
(Бухарест чем-то напоминал Баку. Шумные толпы на улицах. Черноволосые черноусые румыны. Какая-то хорошо нам знакомая разболтанность, неразбериха. В отеле «Виктория» нам дали номера без санузла, хотя мы оплатили путевки по первому классу, и пришлось «качать права» — мы с Ревичем называли это «качать les droits». Когда мы приехали вечером в черноморский курортный городок Мангалию, нас никто не встретил — почему-то встречали в другом городе на побережье — Эфорие. Позвонить в ONT, туристскую фирму, с вокзала не удалось. Случайный румын довез нас до почты, я говорю, что надо ему заплатить, а Ревич объявил: «Пусть Чаушеску платит!» На почте оказался симпатичный заведующий, он помог связаться с ONT, и не прошло и часа, как за нами приехали и отвезли в гостиницу «Аида». По возвращении в Москву я написал юмористический водевиль «Встреча по-румынски, или Добрый почтмейстер».)
Но ходила Лида все хуже. Ноги болели, и теперь она не выходила из дому без палочки. Я возил ее в литфондовскую поликлинику к ортопеду профессору Кону — он лечил Лиду с помощью аппарата, заменяющего иглоукалывание. Но что-то не становилось легче.
Лида спросила Кона о докторе Илизарове. Кон сказал — да, конечно, Илизаров
Операция… Нас раздирали сомнения. Суставы у Лиды деформированы, но все же она ходит. А как будет с искусственными, металлическими суставами? Какова гарантия, что не произойдет их отторжение?
И вот же какая неожиданность: узнаем, что доктор Илизаров в Москве — прилетел по делам из своего Кургана, остановился в гостинице «Москва». Удалось «поймать» его по телефону, я коротко изложил суть дела, он назначил встречу у себя в номере на девять утра. Мы приехали с рентгеновскими снимками Лидиных суставов.
У Илизарова крупное лицо, густые усы, восточный разрез черных глаз. Без лишних слов разглядывает снимки, просит Лиду пройтись.
— Понятно, — говорит. — Знаете, деформирующий артроз не в профиле нашего института. У нас переломы, вытяжки, ну и все такое. И очень большая очередь, а мест в клинике всего сто пятьдесят.
— Очень жаль, — говорю. — Мы так на вас надеялись…
Илизаров смотрит на Лиду. У нее, как всегда, всё на лице написано. Конечно, она расстроена.
— Можно, пожалуй, сделать тканевую подсадку, — говорит Илизаров. — Такие случаи были, они облегчают положение.
Не знаю, что это такое, впервые слышу — но снова вспыхнула надежда.
— Значит, можно к вам приехать?
— Только с официальным направлением Минздрава РСФСР.
Начинаются мои хождения по медицинским учреждениям, и вот их результат: официальная бумага Минздрава РСФСР о том, что «по сведениям Курганского научно-исследовательского института больная Войскунская Л. В. может приехать на консультацию в конце августа…».
3 сентября 1973 года мы с Лидой прилетели в Курган. Номер в гостинице «Москва» сняли без особых затруднений. Утром следующего дня поехали в институт. К доктору Илизарову попали в 3 часа дня, он прочитал письмо Минздрава и сказал, что оно не содержит даже намека на помещение в клинику вне очереди. Ну да, я не принадлежал к кругу привилегированных деятелей, проходящих повсюду вне всякой очереди и получающих полное обслуживание. Только консультация. Илизаров спросил, что он рекомендовал нам в Москве. А, тканевую подсадку. Что ж, это можно сделать и амбулаторно. Позвонил заведующему амбулаторным отделом Шевцову и предложил ему сделать эту операцию.
Владимир Иванович Шевцов оказался приятным молодым человеком. Он выписал рецепт на преднизолон и попросил утром в четверг приехать на операцию. Я спросил о «механизме» подсадки. Примерно так он ответил: делается разрез на боку и подсаживается, вставляется косточка (от овцы? от свиньи? — не помню). Приживаясь, растворяясь, что ли, ее ткань с током крови попадает в суставы и рассасывает разросшуюся соединительную ткань. Щель между головкой сустава и тазовой костью увеличивается, и становится легче ходить. Операция совмещается с длительным приемом преднизолона.
В четверг дождливым утром мы приехали, долго ждали (наша медицина — это много сидений в коридорах). А операцию Шевцов проделал за 20 минут. Я выкурил сигарету и — смотрю, выходит из операционной Лида, уже одетая в костюм, а за ней Шевцов: «Ну вот, Евгений Львович, видите, как быстро». Боли Лида не чувствовала: местный наркоз. Во дворе под дождиком я поймал такси, и мы поехали к себе в гостиницу.
Две недели мы прожили в Кургане. Ежедневно я возил Лиду на лечебную физкультуру и массаж. Наконец доктор Шевцов снял шов — заживление шло нормально.