Полвека любви
Шрифт:
Ну, теперь — полный вперед! Прямо в золото и пурпур фантастического заката.
Обогнув знакомый мыс Пиай, входим в духоту и тесноту Малаккского пролива, густо населенного встречными судами и рыбачьими лодками.
Следующее утро застает нас в Никобарском проливе. Тает позади дымчатый силуэт Суматры. Из-за прикрытия островов «Соловьев» выходит в открытый океан. Впереди за спокойной синей полосой воды отчетливо видна полоса белых барашков. Даже странно: так резко разграничены хорошая и плохая погода.
Да, теперь Индийский океан — отнюдь не синее зеркало,
Спустя несколько суток, за Проходом Восьмого градуса, на «Соловьева» обрушивается жестокий шторм. Под нами Аравийская впадина, над нами трубит муссон. Вычитал из лоции: в июне юго-западный муссон приобретает повторяемость до 70 процентов, практически он постоянный — до августа — сентября. Потом отдохнет месяца два и снова задует — на всю зиму, только с противоположного, северо-восточного, направления. В Индийском океане видишь воочию, какая мощная глобальная кухня погоды работает на планете Земля.
Вой ветра и скрип переборок, нарастающий едва ли не до крика боли. Над баком взметываются огромные пенные султаны. С долгим раскатом, будто вздохом облегчения, обрушиваются на бак обвалы воды. Это очень плохо, потому что заливает электромотор брашпиля. Его покрасили, но не зачехлили — вот такая промашка. А с морской солью шутки плохи: мотор может не сработать, когда понадобится отдать якорь.
И капитан Береснев принимает смелое решение:
— Право на борт!
Такой поворот в семибалльный шторм, через позицию, когда судно оказывается лагом к волне, небезопасен. Но капитан учитывает, что судно в полном грузу и метацентрическая высота в норме.
«Соловьев» уваливается под ветер.
— Одерживать! — следует команда на руль. — Держать сто!
Теперь, завершив циркуляцию, судно идет по волне, подставив муссону корму. Качка уменьшается. Из надстройки выходят трое в касках и оранжевых нагрудниках — боцман Таран и матросы Ерин и Шаверин. Они быстро взбегают на бак. Через двадцать минут мотор брашпиля зачехлен и накрепко обвязан. Трое возвращаются в надстройку. Команда: «Лево на борт!» Судно ложится на прежний курс.
Шторм крепчает. Скорость ветра 20 метров в секунду, это уже девять баллов. Ох и грозен океан! Подвижные горные цепи словно идут на приступ, с силой бьют в левую скулу «Соловьева». До тридцати тонн на квадратный метр — вот с какой силой. Корпус содрогается под ударами воды.
С левого, наветренного крыла мостика, держась за ограждение, смотрю на разбушевавшийся океан. Он кажется живым. Вдруг вижу: летит большая птица. Альбатрос! Храбрый скиталец морей, как далеко занесло тебя в открытый океан. Но и хитер же ты: летишь не поверх волн, а в глубокой ложбине между двумя валами — как по улице. Куда летишь, альбатрос? В Индию? В Африку? А может, твой курс проложен туда же, куда и наш, — к острову Сокотра у входа в Аденский залив? Мы ждем тебя как избавления, Сокотра! Рассчитываем за тобой укрыться от необузданного бешенства муссона.
За обедом из супника выплескивается борщ, оставляя рыжие пятна на скатерти. Тарелки разъезжают по столу, норовит съехать кувшин с компотом. Я ем, придерживая
Четверо суток океан подбрасывал нас к небесам. Четвертый день был самым тяжелым. Громыхали в кают-компании опрокидывающиеся стулья. Качка валила с ног. Крен достигал опасного предела. Ночь не спавши, я пытался соснуть часок после обеда — нет, невозможно. Голова и ноги ходят вверх-вниз, вверх-вниз…
Вечером читал у себя в каюте. Вдруг замечаю: ослабевает качка. Поднимаюсь на мостик. Ага, остров слева! Идем в двух милях от его берега, укрывшего нас от муссона. Так вот ты какая, Сокотра. В сгущающейся темноте высится угрюмый берег со скалистым плато и горой посредине. Неприветливо выглядит этот остров на краю океана.
Пройден океан, и, как по волшебству, утихает ветер. Мы пьем чай в неслыханном комфорте: чашки и сахарница не разъезжают и не надо держаться за край стола, чтоб не уехать в угол кают-компании.
Что я делал в трехмесячном плавании? Ну, разумеется, были литературные вечера. В столовой команды собирались свободные от вахт, я читал им что-нибудь из своих книг или просто вел разговор «за жизнь», отвечал на вопросы. Где-то в Тихом океане сочинил судовой гимн. Написал историю «Капитана Льва Соловьева» — какие рейсы, какие грузы, какие люди. Сам же и «оформил» историю судна в роскошном японском альбоме — вписал текст, вклеил фотоснимки, хранившиеся у первого помощника.
Я жил судовой жизнью, не нарушая морфлотовского распорядка, присутствуя на всех занятиях, учениях, но, конечно, не вмешиваясь не в свое дело. Несколько раз на судне объявлялись учебные тревоги — пожарная, водяная, с заводкой пластыря, шлюпочная. По команде «Экипажу покинуть борт судна!» я, надев оранжевый нагрудник, с несвойственной мне прытью спускался по веревочному штормтрапу с высокого борта «Соловьева» в шлюпку…
Но главным моим занятием были беседы с соловьевцами. Расхожее мнение о моряках дальнего плавания: все они нос задирают, денег куры не клюют, золотые перстни на пальцах. Да ничего подобного! Тяжелая работа в море, авралы, поломки, вечный саморемонт, повышенная опасность, форсмажорные обстоятельства — а зарплата отнюдь не высокая, и валюты кот наплакал.
В течение всего рейса я вел подробный дневник. Впоследствии эти записи помогли мне в работе над документальной повестью — в сокращенном виде она под названием «В дальнем плавании» вышла в 1980 году в издательстве «Знание» 100-тысячным тиражом. Написал я и художественную повесть «Рандеву», но опубликовать ее — тоже сокращенную — удалось только в морфлотовском журнале «Вымпел».
В этом плавании я начал писать «Кронштадт». Я чувствовал творческое наполнение, предшествующее тому волнующему и даже страшному моменту, когда на белый лист бумаги ложится первая фраза. То был первый вариант, еще не роман, а скорее киноповесть. Свою окончательную форму роман «Кронштадт» приобрел гораздо позднее.