Полвека любви
Шрифт:
Вторую рецензию — тоже очень не скоро — написал Михаил Годенко, мой старый товарищ по Кронштадту военной поры. Он позвонил мне: «Истомился?» Я говорю: «Ты истомился, читаючи мой роман?». — «Нет, — смеется Годенко. — Ты истомился небось, ожидаючи. Ну, я написал рецензию. Я — за. Роман получился, особенно понравилась его современная часть… Чувствую теплое дыхание твоего Иноземцева в этих главах…»
Итак, две положительных рецензии — удачное начало. А удача номер два — то, что редактором назначен Владимир Стеценко. До «Советского писателя» он работал в журнале «Вокруг света», мы были знакомы. Да, повезло. Ведь роман мог попасть в недоброжелательные руки. А Володя, когда я через какое-то время позвонил ему, поздравил меня с хорошим романом, сказал, что «проглотил» его за два дня и написал редакционное заключение. Я потом прочел его — запомнилась фраза: «Роман поражает масштабностью и в то же время пронзительной человечностью».
Что же дальше? В конце ноября 81-го Бархударян сказал мне, что включает «Кронштадт» в план редподготовки 1983 года. Раньше — невозможно, все забито, одобренные рукописи переходят из года в год.
Какая однообразная песня поется в издательствах! Забито, переполнено… Явная недостаточность печатных листов, издательских мощностей… Мучительная процедура прохождений рукописей в советских издательствах, наверное, не знает себе подобных во всемирной истории литературы… Но — делать нечего: либо принимай жесткие условия игры, либо смени профессию…
Итак, редподготовка в 83-м, выход книги в 84-м. Да и это еще под вопросом.
Вдруг Бархударян говорит:
— Первого января я ухожу.
— Господь с вами! — вскинулся я. — Как можно?
— Ухожу. Не могу больше. Не могу изо дня в день объяснять писателям, почему мы не можем издать их книги в этом, в будущем, в следующем году. Из ста двадцати книг, то есть рукописей, выходит в год шестьдесят, остальные кочуют из плана в план… Двенадцать лет я так проработал. Не могу больше.
— Я вас понимаю, Федор Ависович, — говорю. — Но все равно очень жаль.
— Здесь, — говорит он, — будет Гарий Немченко. Он человек приличный, коммуникабельный.
Из моего дневника:
…Позавчера, 2-го, я взял свой «Кронштадт» и поехал на Тверской бульвар, 25 — в «Знамя». Замредактора Вас. Вас. Катинов был у себя. Я представился, коротко рассказал о романе, попросил прочесть совписовское редзаключение. Катинов вызвал завпрозой Наталью Бор. Иванову и попросил заняться моей рукописью. Он сказал: «Тематически это соответствует нашим поискам, но объем для нас неприемлем. Это надо давать в 4-х номерах, так мы не можем. Если рукопись нам подойдет, то вы должны быть готовы сделать журнальный вариант — листов 15–17».
…Поехал в «Сов. писатель». Немченко был у себя. Я сел ожидать. Вдруг из его кабинета вышел Миша Тоденко, мы обнялись, и я говорю Мише — «пойдем со мной вместе к Немченке, поможешь, если что». И Миша опять пошел к Гарию Леонтьевичу вслед за мной. А помощи, как оказалось, не требуется. Гарий Л. говорит: «Пока все хорошо, мы поставили ваш „Кронштадт“ в план». Но это, как пояснил он, первая прикидка. Сказал, что Стеценко ему говорил о моем романе, что надо его вставить в основной план — 84, и вот он вставил. «А сколько, — спрашиваю, — будет еще прикидок?» — «Ну, наверное, еще две будут», — улыбается он в усы. У него пышные усы и хорошая улыбка…
Что ж, теперь нужна бдительность, чтоб не вылететь из плана при очередных «прикидках». Вот так-то.
Ну вот, свершилось: вчера в «Знамени», в кабинете Катинова я подписал договор. Даже не верится…
Катинов и еще два ответств. сотрудника журнала — замред Гербачевский и секретарь Святогор — наговорили мне много хороших слов. Роман читается с нарастающим интересом… все герои хорошо прописаны… при суровом повествовании — нет ноток пессимизма, а наоборот… полная достоверность… это большое мастерство — при таком множестве персонажей все связать в один узел… Концовка очень хороша… Главлиту, возможно, не понравится история с арестом отца Козырева. Но его, Катинова, это не смущает. В военную цензуру посылать не будут, и если Главлит что-то усмотрит, то пошлют соответствующие куски, а не весь роман целиком…
…Я подписал 3 экз. договора. Катинов сказал, что, м.б., уже 15-го я смогу получить в изд-ве аванс, 25 %… «и это даст вам возможность спокойно работать дальше»…
Словом, очень хорошо ко мне отнеслись. Очень. Я ведь не избалован. Ценю.
Может, я слишком подробно повествую о своих издательских делах. Простите, читатель, если утомил вас. Из песни, однако, слова не выкинешь, а моя песня пришлась на очень сложное время: иллюзии, порожденные XX съездом, угасли, как мираж, набирала обороты холодная война, да вот и горячая началась в декабре 79-го, когда «ограниченный контингент» наших войск по приказу Политбюро — кучки старцев, обладавших неограниченной властью, — был брошен в Афганистан. Инакомыслящих судили неправедные суды, сажали в тюрьмы и психушки, а некоторых выпихивали за границу. Газеты с благородным негодованием обзывали их отщепенцами, диссидентами. («Надо же, какое слово выкопали! — сказала моя Лида, историк по образованию. — Когда-то в Польше диссидентами называли не-католиков».)
Всё было очень непросто с книгоизданием — с цензурой, именуемой Главлитом, с рецензированием, планированием и т. п. Я однажды сказал своим семинаристам: «В идеале должны выходить книги без букв, состоящие из чистых листов. Чем крупнее писатель, тем толще должна быть такая книга…»
Трудно, медленно проходил мой «Кронштадт» — но все-таки прошел. В 83-м он был напечатан в четырех номерах журнала «Знамя», а в 84-м вышел отдельной книгой в издательстве «Советский писатель». На меня обрушился поток писем — писали бывшие балтийские моряки, писали мои сверстники, ветераны войны, и читатели помоложе, любители литературы о море. «Знамя» выдвинуло «Кронштадт» на государственную премию, но это не прошло. Роман получил литературную премию имени К. Симонова. Ну да ладно.
Итак, я ушел из фантастики. Так сказать, вернулся в mainstream — главный поток литературного процесса. Вернулся, если совсем уж точно классифицировать, в маринистику. В Союзе писателей любили точность. Ты про войну пишешь — значит, военный писатель… о моряках — значит, маринист… а ты фантаст… а ты — детский… а ты научпоп… Классификации соответствовали структуры. Существовали, в частности, Совет по военной литературе, Совет по морской литературе. Я был членом обоих.
Сейчас, когда принято ругать всё, что было при советской власти, не избежал критики и Союз писателей СССР: бюрократическое учреждение под жестким контролем ЦК КПСС. Да, верно. Но была по крайней мере одна хорошая сторона в деятельности того союза, в частности его упомянутых выше советов: систематические командировки писателей на флоты и пароходства и семинары молодых маринистов.
С удовольствием вспоминаю эти поездки.
В мае 1976 года ездили в Архангельск — выступать на судах Северного пароходства. В группе, кроме меня, были поэты Марк Кабаков, Павел Хмара (пародист из «Литгазеты»), Марина Тарасова, Владимир Матвеев, прозаики Радий Фиш и Теодор Гладков. Веселая была поездка и, что греха таить, хмельная. Белой ночью мы шли из интерклуба по длинной, как дорога никуда, набережной Двины в свою гостиницу (тоже «Двина»), шли навеселе, и Марк Кабаков сочинял стихи, импровизировал на ходу, — такое возможно, только если у поэта легкое дыхание. Удивительно тиха и светла была Двина. В небе шло медленное движение облаков. Светлые небеса Севера! Почему я, коренной южанин, ощущаю в себе какое-то родство с вами? Почему меня волнует Север?..
И долгий ночной разговор с Радием Фишем — у нас был номер на двоих в гостинице. В школьные годы я читал повесть его отца писателя Геннадия Фиша «Падение Кимас-озера». Мы с Радием, моим сверстником, говорили «за жизнь». Он воевал недалеко от меня — на Карельском фронте, в морской пехоте, был ранен под Кандалакшей. После войны окончил Институт востоковедения, специализировался по турецкому языку и литературе. Уже будучи кандидатом наук, писателем, Радий вдруг подался на промысловый флот.
— Пошел в океан, чтобы отмыться от мути карельских болот.