Шрифт:
Предисловие
Три раздела Речи Посполитой (1772, 1793, 1795 гг.) покончили с независимостью польско-литовского государства, но не смогли уничтожить мечту о возрождении его. К радости поляков, тотчас за последним разделом их родины, в Европе появился человек, который не только принял к сердцу их мечты, не только обещал помочь с их реализацией, но и (самое главное) мог восстановить их государство.
Наполеон Бонапарт умел обещать. «Каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл!» – император любил повторять слова, которые станут крылатыми. Но еще раньше они окрыляли его солдат, заставляли сражаться не жалея крови и самих жизней. Маршальский жезл манил всех – от новобранца до генерала; и великая притягательная сила высшего воинского
Ловкий манипулятор человеческими умами и душами, видимо, не случайно производил в маршалы представителей разных слоев общества, в том числе, из самых низов. Наивные солдаты шли в битвы с великой надеждой – им и в голову не приходило, что за всю наполеоновскую эпопею только 26 человек стали маршалами, а обещанию поверили миллионы, которые так и останутся безвестным материалом самого известного французского императора.
Для человека здравомыслящего может показаться невероятным, что столь огромное количество людей безропотно шло за Наполеоном и отдавало за него жизни – не только французы, но и покоренные униженные народы Европы. Один из секретов раскрыл Арман де Коленкур. Этот политик был не согласен с императором по многим судьбоносным вопросам, но и он с трудом противостоял огромной гипнотической силе сверхчеловека, родившегося на Корсике:
«Не подлежит сомнению, что именно его успехам в этом отношении следует приписать любовь к свиданиям с другими монархами и привычку вести непосредственные переговоры о важнейших и деликатнейших делах с министрами и послами иностранных держав. Когда он хотел, то в его голосе и в манерах появлялось нечто убеждающее и соблазняющее, и это давало ему не меньше преимуществ над собеседником, чем превосходство и гибкость его ума. Когда он хотел, то не было более обаятельного человека, чем он, и, чтобы сопротивляться ему, нужно было испытать на деле, как это было со мной, все те политические ошибки, которые скрывались под покровом этого искусства. Хотя я держался настороже и даже в оборонительной позиции, но часто ему почти удавалось перетянуть меня на свою сторону, и я освобождался от его чар лишь потому, что, как все ограниченные и упрямые умы, оставался на избранной мною позиции, откликаясь только на свою идею, а отнюдь не на идею императора».
Однажды в разговоре с Коленкуром Наполеон произнес слова, которые предельно откровенно показывают, какую цену готов платить император за успех у собеседника:
«Когда мне кто-нибудь нужен, то я не очень щепетильничаю и готов поцеловать его в…»
Графиня Потоцкая описывает свое впечатление, когда впервые увидела французского императора на приеме в Варшаве:
«Мной овладело какое-то оцепенение, немое изумление, как от присутствия какого-то необыкновенного чуда. Мне казалось, что вокруг него сиял ореол. Недопустимо, думала я, когда несколько пришла в себя, чтобы такое полное могущества существо могло умереть, такой всеобъемлющий гений – исчезнуть без следа!.. И мысленно я даровала ему двойное бессмертие».
Магнетизм императора был необычайно велик. И даже, когда его армия, отступая из России, умирала от голода, холода, морального и физического истощения от беспрерывных маршей и боев, ни один солдат не бросил в его сторону ни малейшего упрека, не позволил себе косого взгляда. Обвиняли кого угодно и что угодно, но только не человека, виновного в гибели сотен тысяч соотечественников. Они, будто скошенные колосья, толпами падали на дороге, чтобы больше никогда не встать, но с последним вдохом, словно римские гладиаторы, восклицали, завидев проходившего мимо Бонапарта: «Да здравствует император!»
Удивительную силу, исходившую даже от тени этого невзрачного Корсиканца, видит простой наполеоновский гренадер сержант Бургонь. Он догнал жалкие остатки своего полка накануне гениальной по замыслу и одновременно трагической переправы через Березину:
«За гренадерами шло более тридцати тысяч войска, почти все с отмороженными руками и ногами, большинство без оружия, так как они все равно не могли бы им пользоваться. Многие опирались на палки. Генералы и полковники, офицеры и солдаты, кавалеристы и пехотинцы всех национальностей – все шли вперемешку, закутанные в плащи, обгорелые и дырявые шубы, в куски разных тканей, в овчины, словом – во что попало, лишь бы хоть как-нибудь защититься от холода. Молча, без стонов и жалоб, стараясь быть готовыми отразить внезапную атаку врага. Присутствие Императора воодушевляло нас и внушало уверенность – он всегда умел находить способ, чтобы спасти нас. Это был все тот же великий гений, и как бы мы ни были несчастны, всюду с ним мы были уверены в победе».
Для воинственных поляков у Бонапарта, естественно, нашлись нужные слова: «Если поляки докажут, что они достойны иметь независимость, они ее получат». И поляки сражались за Наполеона по всему миру. Желая стать достойными свободы, они превосходили мужеством на поле боя самих французов. Собственно, поляков долго не пришлось уговаривать, потому что Наполеон был для них единственной призрачной надеждой, единственным человеком, способным собрать воедино полотно их государства, разорванное тремя могущественными европейскими державами.
Парадоксально то, что Наполеон официально не обещал полякам создать для них независимое государство, и по важным причинам не мог вернуть им отторгнутые земли, но поляки пошли воевать за призрачную мечту, за обещание, которое не произнесли уста Наполеона – им просто почудились слова, которые очень хотелось услышать. Вслед за поляками Бонапарта дружно поддержало население бывшего Великого княжества Литовского. Так активно, что… поставило в тупик белорусских историков спустя двести лет. В России война с Наполеоном по праву и бесспорно называется «Отечественной» – потому что весь народ поднялся против завоевателей, все сословия встали плечом к плечу на защиту родины. В Беларуси ситуация совершенно иная: против французов воевали только те ее солдаты, которые были мобилизованы в российскую армию до начала войны. Наполеона же повсеместно встречали как освободителя, и в его армии белорусов воевало гораздо больше, чем в армии российской. А если война «Отечественная», то получается, что большинство населения белорусских земель предало свое отечество? Потому в 90-х г. XX ст. белорусские историки решили назвать нашествие французов лаконично, без прилагательного – «Война 1812 года».
Имеется один нюанс: в многочисленных мемуарах участников наполеоновского похода мы не встретим белорусов. Французы, немцы, итальянцы не подозревали о существовании такого народа; для них Польша заканчивалась где-то в районе Смоленска, и всех живших западнее этого города мемуаристы называют поляками, лишь изредка литовцами. Русские историки проявили поразительное единодушие с французскими мемуаристами; и у них белорусы именовались поляками. В последнем случае причина проста: братский белорусский народ не мог объединиться с врагом православного мира – пусть уж его представители будут именоваться поляками, вражда с которыми для России вполне привычна.
Некая непостижимая надежда на Францию у поляков зародилась задолго до появления Наполеона. В 1772 г. произошел первый раздел Речи Посполитой. В сентябре русский посол Штакельберг и прусский – Бенуа вручили полякам декларацию о разделе их страны. Реакция Варшавы была необъяснимой, непонятной, совсем неожиданной для русского посла.
«Штакельберг еще не привык к варшавским сюрпризам, – рассказывает С. М. Соловьев, – и потому не верил своим ушам, когда через два дня после приведенного разговора король призвал его опять к себе и объявил, что считает своею обязанностью отправить Браницкого в Париж с протестом против раздела.