Поляна, 2013 № 03 (5), август

Сычева Ираида

И, вздумав оправдать Лисицыны слова…

Вороне, конечно, нет никакой нужды оправдывать чьи бы то ни было слова — пожалуй, ей не так уж и важно, что слышит их от Лисицы, поскольку оглушена литаврами и медью собственной, внутренней «песнью песней», предметом которой, разумеется, является она сама — избранная! — Ворона.

Исключительно важна здесь одна, казалось бы, чисто физиологическая деталь:

От радости в зобу дыханье сперло… [72] <…> Ворона каркнула во все воронье горло…

72

Первоначальный вариант, пожалуй, был интереснее, хоть и довольно неуклюж:

От радости в зобу дух сперло.

Существительное дух исключительно многозначно (к тому же уже прозвучало в начале

басенного рассказа) — думаю, Крылов отказался от излюбленной им игры смысловыми нюансами только ради большего благозвучия.

Ворону переполнила радость, оттого и дышать стало невмочь, и единственным способом спастись от удушья становится громогласное КАРРРР! Все случилось буквально по Писанию: «от избытка сердца говорят уста» (Мф 12:34).

Что ж, как мы помним, Ворон у Тредьяковского был «без сердца мех» — у крыловской же Вороны сердце есть, иначе где бы еще Лисица нашла тот заветный уголок, в который сумела влезть!

На последний вопрос: почему размышления Вороны были не особо веселыми? — наверное, лучше всего ответит герой совсем другой — не крыловской — эпохи. Предоставим ему слово: «Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора». Читатель, конечно, узнал по этой реплике Родиона Романовича Раскольникова, так часто впадающего в задумчивость…

Эпоха другая — но проблема-то вневременная, вечная: гордыня всегда сопряжена с духом уныния. Иначе и быть не может: величие, понимаемое как абсолютное совершенство, — духовный тупик и… страшное одиночество. Загрустишь тут!..

Иван Крылов

Сочинитель и разбойник

В заключение, дорогой Друг, мы хотим напомнить вам одну из любимейших наших басен, принадлежащих перу Ивана Андреевича. Басню по теме и роду занятий нам близкую, весьма многомудрую и назидательную…

В жилище мрачное теней На суд предстали пред судей В один и тот же час: Грабитель (Он по большим дорогам разбивал, И в петлю, наконец, попал); Другой был славою покрытый Сочинитель: Он тонкий разливал в своих твореньях яд, Вселял безверие, укоренял разврат, Был, как Сирена, сладкогласен, И, как Сирена, был опасен. В аду обряд судебный скор; Нет проволочек бесполезных: В минуту сделан приговор. На страшных двух цепях железных Повешены больших чугунных два котла: В них виноватых рассадили, Дров под Разбойника большой костер взвалили; Сама Мегера их зажгла И развела такой ужасный пламень, Что трескаться стал в сводах адских камень. Суд к Сочинителю, казалось, был не строг; Под ним сперва чуть тлелся огонек; Но там, чем далее, тем боле разгорался. Вот веки протекли, огонь не унимался. Уж под Разбойником давно костер погас: Под Сочинителем он злей с часу на час. Не видя облегченья, Писатель, наконец, кричит среди мученья, Что справедливости в богах нимало нет; Что славой он наполнил свет И ежели писал немножко вольно, То слишком уж за то наказан больно; Что он не думал быть Разбойника грешней. Тут перед ним, во всей красе своей, С шипящими между волос змеями, С кровавыми в руках бичами, Из адских трех сестер явилася одна. «Несчастный!» говорит она: «Ты ль Провидению пеняешь? И ты ль с Разбойником себя равняешь? Перед твоей ничто его вина. По лютости своей и злости, Он вреден был, Пока лишь жил; А ты… уже твои давно истлели кости, А солнце разу не взойдет, Чтоб новых от тебя не осветило бед. Твоих творений яд не только не слабеет, Но, разливаяся, век-от-веку лютеет. Смотри (тут свет ему узреть она дала), Смотри на злые все дела И на несчастия, которых ты виною! Вон дети, стыд своих семей,— Отчаянье отцов и матерей: Кем ум и сердце в них отравлены? — тобою. Кто, осмеяв, как детские мечты, Супружество, начальства, власти, Им причитал в вину людские все напасти И связи общества рвался расторгнуть? — ты. Не ты ли величал безверье просвещеньем? Не ты ль в приманчивый, в прелестный вид облек И страсти и порок? И вон опоена твоим ученьем, Там целая страна Полна Убийствами и грабежами, Раздорами и мятежами И до погибели доведена тобой! В ней каждой капли слез и крови — ты виной. И смел ты на богов хулой вооружиться? А сколько впредь еще родится От книг твоих на свете зол! Терпи ж; здесь по делам тебе и казни мера!» Сказала гневная Мегера — И крышкою захлопнула котел.

Но и тут мы не закрываем басенную тему в этом номере нашего журнала, а, памятуя о плодотворном корневище, предлагаем вниманию читателей басни автора современного, эпигона и последователя великого баснописца…

Олег Любимов

Свинья

в раю

Одна свинья забралась в райский сад, Наелась райских яблок до отвала, Но показалось этого ей мало; Она к престолу тянет жирный зад. Вдруг Серафим пред нею: «Кто такая? Куда? Зачем?» Свинья поджала хвост. «Я, — отвечает, — новая святая, Мечтаю занимать высокий пост. Мне б стать Архангелом иль, скажем, Херувимом, А нет, так райской птичкой буду я, Чтоб веять сны о времени счастливом И песни петь не хуже соловья». Но Серафим в ответ: «Шутить изволишь! Твоё ль свиное рыло не узнать? Тебя сюда пустили для того лишь, Чтоб яблоки гнилые подбирать. И без тебя в раю певцов давно хватает, И не к лицу тебе терновый тот венец! Гляди-ка сколько яблок пропадает… Ешь! Иль пойдёшь к чертям на холодец!» — За аппетит свинью никто не осуждает, Ведь всякий толк в свинине понимает, Но где угодно, даже и в раю, По аппетиту различишь свинью…

Премудрый черт

Случилось как-то раз, что Чёрт В своём семействе ждал приплод, — Как будто мало на беду И без того чертей в аду. А слухи разные ходили — Среди чертей давно твердили, Что всяк родившийся в раю, Уж тем решил судьбу свою, Что, нет на свете лучшей доли, И чёрт, рождённый на просторе Средь райских кущ и облаков, Уж не таков, Как остальные, Мол, у него власы златые, И нет ни рыла, ни рогов! «Мне всё равно: будь сын иль дочка, Родить должна ты ангелочка!» — Кричал, прощаясь, Чёрт жене. Про то шепнули Сатане. «Глупец! — воскликнул он. — Младенец всякий свят! Но в рай ему попасть иль в ад Понятно будет лишь когда Пройдут года В земном угаре спёртом, Где всякий сам, Не прибегая к чудесам, Иль ангелом становится иль чёртом».

Петух на воле

Один Петух, перелетев ограду, Пошёл гулять по саду… Да ненароком как-то заплутал И в рощу соловьиную попал. «Дивлюсь!» — он кукарекнул: «До чего же Ужасен этот свист и трескотня! С утра я здесь — у них одно и тоже: „Фью-фью! Чир-рик!“ И так день ото дня! К чему нужны такие повторенья? Ещё птенцом я слышал соловья И то сказать… Да разве ж это пенье? А нет бы он, к примеру, пел как я! Для пользы дела, по веленью свыше, Три раза: утром, днём и ввечеру, И не на ветке сидя, а на крыше, На зависть скотному и птичьему двору!» И тут Петух расправил крылья важно, Кривыми лапками слегка переступил, Закрыл глаза, напрягся и протяжно, Всю местность звонким криком огласил… Умолкли птицы, затаясь в испуге, Лишь «Кукареку!» льётся в небеса, А в этот час тихонько по округе Уж рыскала голодная лиса… — Когда бы не учил Петух вокалу певчих птиц, Не стал бы он добычею лисиц.

Владимир Эйснер

Жить не обязательно

Пролог

— Дядь Саша, зачем вам каменный топор?

У резчика по дереву Александра Гарта множество всяких инструментов, среди которых этот увесистый топорик-молоток сразу бросается в глаза.

— А просто как память, положи на место.

— Расскажите, пожалуйста!

— Погоди чуток.

Мастер шлифует чашу из жилистого капа карельской березы, тончайшая пыль дымится над верстаком. Кажется, вот-вот из бугристых, изработанных рук выйдет мягкий огонь, обожжет, отвердит изделие и придаст ему благородный оттенок старого загара.

— А кой тебе годик? — улыбаясь, смотрит дядя Саша на меня поверх очков.

— Тридцать четыре, — смеюсь и я.

— Правда?

— Правда. Неполных тридцать пять.

— Надо же… А мне шестьдесят восемь — в два раза!

— К чему вы это?

— Этот молоток из куска базальта я сделал в свои тридцать четыре. Мастер открывает шкафчик на стене. Неспешно ставит на маленький столик в углу розетку с вареньем и протягивает мне заварник:

— Беги, сполосни. Чайковать будем.

Александр Генрихович много лет назад работал на Севере охотником-промысловиком. Его живописные истории для меня лучше всякого кино. Записал, как умел, и эту.

1. Нетерпение сердца

В середине июня черно-оранжевый силуэт ледокола взломал горизонт. Там стало дымиться море и прошли караваны, а здесь, между островами архипелага, все еще стоял лед. Сашка стал опасаться, что в этом году припай, береговой лед, вообще не тронется, такое бывает, и он не сможет отремонтировать и подготовить к сезону раскиданные по островам ловушки на песца. Наконец, в конце июля прошли дожди и выдались теплые дни, а в начале августа хиус, резкий северо-восточный ветер, оторвал припай. Над архипелагом засияло солнце. Гарт столкнул на воду старенькую деревянную лодку, уложил в нее рюкзак с запасом еды на три дня и запустил мотор. Собаки своей не дозвался. Таймыр еще щенком обжегся о выхлопную трубу и с тех пор невзлюбил лодку. Стоило начать сборы на выезд, как он заползал в самый дальний угол или вообще убегал в тундру — ищи-свищи.