Поляна, 2013 № 03 (5), август
Шрифт:
Именно в самолюбование метит Крылов, и это подтверждает текст басни. Вдумаемся в «приветливы слова» его плутовки.
Первое же произнесенное ею слово — обращение голубушка — Р. С. Кимягарова толкует как «экспресс. к голубка во 2 знач.», т. е. ‘ласковое обращение к женщине’ [51] (все выделено авт. — А. К.). Такое переносное значение было зафиксировано и в С АР4 [52] Согласен: Ворона — не Ворон, т. е. не мужчина, а женщина, точнее, самка. Но правомерно ли нормы человеческого этикета безоговорочно переносить на мир животных? Басня при всей своей аллегоричности (и уж тем более крыловская басня!) сохраняет за зверьем нечто имманентно «звериное». Если проще, то ни в коем случае нельзя забывать о том, что Ворона не только женщина, но и — в первую очередь! — ворона, т. е. птица. Более того, я готов даже допустить, что в устах Лисицы голубушка и впрямь традиционное ласковое обращение к женщине. А в голове вещуньи?
51
Кимягарова Р. С., указ. соч. — С. 148–149.
52
«Иногда умалительныя служат вместо названий приветственных
Необходимо заметить: голубушка у Крылова появилась не на пустом месте. В первый раз Ворону назвала голубкой Лиса в басне М. М. Хераскова:
Я б целый день с тобой, голубка, просидела, Когда бы ты запела…Совершенно очевидно, что здесь голубка функционирует в роли ласкового обращения к женщине: голуби не поют, а воркуют, и любителей слушать их воркотню целый день сыщется, мягко говоря, не так много. По крайней мере лаврами певческого мастерства человечество с незапамятных времен увенчало соловья — никак не голубя.
С другой стороны, у А. П. Сумарокова встречаем обращение, очень похожее на то, что использовал Крылов:
Дружок, Воронушка, названая сестрица!То, что Крылов учитывал опыт Сумарокова, никакому сомнению не подлежит — достаточно указать хотя бы на такие лексические заимствования, как светик, носок и сестрица, или почти скопированный стих: «Какие ноженьки, какой носок…» // «Какие перушки! какой носок!». Не прошли мимо внимания Крылова и рифма душа — хороша // дыша — хороша, и тройное созвучье на — ица: ЛисИЦА — сестрИЦА [53] — птИЦА // сестрИЦА — мастерИЦА — царь-птИЦА. Другое дело, что указанные заимствования преобразились: версификационные и лексические находки Хераскова и Сумарокова, в большей или меньшей степени случайные, под пером Крылова обрели статус обязательности, необходимости — это действительно «лучшие слова в лучшем порядке». Так, обстоятельство чуть дыша «отыграет» в знаменитом стихе «от радости в зобу дыханье сперло» (состояние Вороны пародийно повторяет состояние Лисицы!); тройная же рифма у Крылова на самом деле гораздо сложнее, изощреннее [54] : сеСТРИЦА — маСТеРИЦА — ЦаРь-пТИЦА [55] , — а сумароковские ноженьки легко выбраковываются: Лисица видит сыр и… его, так сказать, «рамку» {шейку, глазки, перушки, носок), ничего кроме, какие уж там ноженьки! Впрочем, с портретными чертами Вороны, которых удостаивает своего восхищения Лисица, дело обстоит не так просто — помимо указанной, есть еще одна причина отбора именно этих, а не иных деталей, но об этом мы поговорим немного погодя.
53
Эту рифму у Сумарокова позаимствовал Хвостов: «… коварная лисица // Сказала напрямки: „Не верь хвале, сестрица…“».
54
Попутно не могу не отметить собственно крыловской поэтической находки — внутренней рифмы, которой, увы, не замечают мастера художественного чтения:
Вдруг сырный дух Лису остановил…Здесь наречие вдруг, безусловно, надо читать с фрикативным
[х]: вДрУХ // ДУХ.
55
Эти СТРЦ особенно ярко проявляются на фоне придыхательного шепотка вступления: «ГолубуШка, как хороШа! // Ну Што за Шейка, Што за глазки!».
Крылов явно почувствовал психологическую неубедительность и обращения Воронушка: уменьшительно-ласкательный суффикс, пожалуй, не столько смягчает, сколько подчеркивает «воронью сущность» адресата: ворона остается вороной, как ни крути. А вот когда Ворона зовется Голубушкой, ситуация меняется, и радикальным образом.
Как должен среагировать Евгений на то, что к нему обращаются, допустим, Агафон? Или Акулина — на то, что ее назвали Селиной? Вероятно, в первую очередь они оглянутся кругом — в поисках тех самых Агафона и Селины, а затем постараются поправить говорящего и т. п. Кстати, наша Ворона, даже будучи самой здравомыслящей вороной в мире, могла бы все равно остаться без завтрака — от неожиданности и изумления (мол, что ж это творится с Лисицей, белены объелась, что ли, коль меня, Ворону, величает Голубушкою?!) широко разинув рот!..
Но в том-то и дело, что обладательница кусочка сыра ни капли не удивилась — «проглотила» двусмысленное приветствие, не поморщившись и не поперхнувшись, как должное. Стоит заметить, что Голубушка стоит в начале стиха и в начале прямой речи — и в силу этого начинается с прописной буквы. Вместе с тем эта графическая особенность исподволь, по крайней мере визуально возводит нарицательное существительное в статус имени собственного. Кроме того, «приголубив» Ворону, плутовка кардинально меняет и цветовые характеристики адресата своей лести: ворона естественным образом ассоциируется с темными, мрачными тонами, символизирующими низовую, «плотскую» (т. е. подверженную тлению), нечистую [56] , смертельную, греховную и даже адскую сторону бытия [57] , тогда как голубушка — со светлыми, высокими, чистыми, небесными, которые традиционно соотносятся с красотой, непорочностью, духовной, божественной природой, колоритом Жизни. Ворон (ворона) — голубь (голубица) составляют одну из символических оппозиций, корни которой уходят в глубокую древность [58] .
56
В Ветхом Завете заповедано гнушаться и не есть «всякого ворона с породою его» по причине их скверны (Лев. 11:13–15).
57
В алхимии ворон, изображенный рядом с черепом или надгробием, символизирует черноту и умерщвление, nigredo — первую стадию «Малой Работы», смерть мира, принцип
58
Ср., например, функции ворона и голубя в библейском сказании о всемирном потопе (Быт. 8:6–12). В виде голубя традиционно изображался и Св. Дух («Дух Святый нисшел на Него в телесном виде, как голубь» — Лк. 3:22).
Надо сказать, что Лисица (разумеется, с подачи Крылова) исключительно точно выстраивает свою хвалу: композиция держится на четко обозначенных перекличках, играющих роль смысловых скреп. Так, голубушка отзовется затем ангельским голоском и в довершение — светиком. Еще раз подчеркну: в художественном мире крыловской басни «работают» оба — как переносное, так и первичное — значения. А вот то, какое из них актуализируется, зависит от того, в пространство сознания какого именно персонажа попадает слово. Вполне можно допустить, что, называя Ворону светиком, Лисица всего лишь использует «выражение приветственное, изъявляющее ласку» [59] , а предполагая у нее наличие ангельского голоска, имеет в виду вовсе не небесную природу его, а только нежность и «приятство». Однако правка, которую Крылов вносил в текст на протяжении ряда лет, позволяет утверждать обратное: поэт снимает сравнение с соловьем, продержавшееся довольно долго — в первых трех публикациях басни:
59
САР1 4.5. 1794. С. 376.
В свое время «соловьиная» тема получила — стоит признать, довольно неуклюжее — воплощение у Сумарокова:
Ворона горлышко разинула пошире, Чтоб быти соловьем…Однако в значительно большей степени источником не удовлетворившего Крылова стиха [60] могла послужить хвостовская притча:
60
Возможно, еще одной причиной отвергнуть его послужило нежелание Крылова актуализировать Лисицу как субъекта речи посредством местоимения я. Таким путем, например, пошли В. К. Тредиаковский («<…> птицею почту тебя // Зевсовою впредки <…> // И услышу песнь, доброт всех твоих достойну»), М. М. Херасков («Я б целый день с тобой, голубка, просидела, // <…>Изволь-ка песенку какую ты начать, // А я пойду плясать») и Д. И. Хвостов. Местоимение первого лица и соответствующие глагольные формы сказуемых настоящего и будущего времени снижают степень «объективности» лести, превращая ее в исключительно субъективную оценку говорящего, тем самым выдавая его (и, разумеется, его намерения) с головой. Поверившая столь неприкрытой лжи Ворона, таким образом, с полным основанием заслуживает «титулы» глупой, неразумной и т. и.
Заметим, однако: Крылов старательно вычищает из речи Лисицы «прямую описательность» — не остается ни одной портретной детали, обозначающей какое бы то ни было конкретное качество. Единственный сохранившийся эпитет — ангельский — метафоричен и в силу этого двусмыслен (кто-то справедливо заметил, что «внутренне метафора всегда иронична»). Да и тот подан в модальности предположительности: «И, верно, ангельский быть должен голосок»! На этой особенности монолога рыжей обманщицы мы еще остановимся в своем месте, а пока два слова о возможном генезисе этого эпитета.
«Ворона глупая» из притчи Хвостова от радости мечтала, Что Каталани стала…Большинству современных читателей имя красавицы-итальянки, обладательницы сопрано дивной красоты и высоты, известно скорее всего по заключительным строкам пушкинского мадригала «Княгине 3. А. Волконской» (1827) [61] , а вот в начале XIX столетия оно было едва ли не нарицательным, что, собственно, и демонстрирует хвостовская притча. Изюминка здесь, однако, в том, что Каталани звали… Angelica, Анджелика. Имя происходит от латинского ‘angelicus’, что в переводе означает ангельский [62] . Таким образом, стих Хвостова, возможно, подтолкнул, помимо прочих причин, Крылова на замену соловьиного пения ангельским голоском. Впрочем, на истинности высказанной гипотезы я не настаиваю, тем более, что решающего значения для понимания сути описанного у Крылова она не имеет, тогда как то, какое действие льстивые речи производят в сознании вещуньи, — отнюдь немаловажно. Можно ли, например, исключить, что светик с ангельским, соединившись в ее голове, превратятся в сочетание ангел света, которое в конечном счете Ворона отнесет к себе самой? Не этого ли эффекта и добивается коварная Лиса? Во всяком случае на наших глазах она преображает «смуглянку» ворону в «белянку» голубку, буквально черное выдает за белое. Такого рода словесные манипуляции, как известно, имеют четкое терминологическое определение: инверсия. Но с инверсией мы уже сталкивались в самом начале басенного рассказа. Тогда мы предположили, что поэт прибег к этому приему с вполне определенной целью — указать на инвертированность сознания героини. Что ж, кажется, это не было ошибкой: Ворона принимает «приветливы Лисицыны слова» за чистую монету именно потому, что льстица говорит на ее языке, и то, что она хочет услышать!
61
62
Мне не удалось найти каких-либо документальных свидетельств, однако трудно удержаться от предположения, что это обстоятельство, подкрепленное неземным голосом и красотой Каталани, обусловило появление адресованных певице всякого рода мадригалов, посланий и эпиграмм.
Однако вернемся к композиционным особенностям «похвального слова». Выше мы уже отметили, что взор Лисицы прикован к «лицу» Вороны: шейку, глазки, перушки, носок в совокупности обрамляют вожделенный кусочек сыра. Но это только внешняя сторона, самый верхний слой смысла — все обстоит гораздо интереснее. Дело в том, что у «приветливых слов» Лисицы имеется культурно-исторический прецедент, ориентацию на который — хотя бы на подсознательном уровне — не могли не различать современники баснописца. Итак, схема похвалы такова: