Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

Куклин Валерий

— Ничего.

— А что дальше-то? Ну, ж…, ну голая… И что? Смысл? «Простое, как мычание»… Понимаешь?

— Наверное, хотя… Я ведь ничего этого не видела.

— Некоторым нравится. Многим. Да почти всем. А мне нет.

— А что ж ты хочешь делать?.. Вообще — в жизни.

Роберт помолчал, немного качнулся на ходу, толкнув меня. Теперь было видно, что он все-таки пьян. Возможно, чтобы опьянеть, кроме пол-литра чачи, ему нужны были какие-то дополнительные ощущения.

— Извини, — сказал он.

— Да ладно… Ты ничего, в порядке?

— Не бойся, я в порядке… Вот еще… американский разговорчик. «Ты о’кей?» — «Я о’кей. А ты о’кей?» — «Я тоже о’кей» — «Тогда о’кей!» Думаю, ничего.

— Что — ничего?

— Ничего не хочу я в этой жизни делать. Я — типа Печорина с Онегиным. И с Обломовым до кучи.

— У тебя просто… несчастье. Вот ты и говоришь так.

— Да нет. Я — сдулся. Тебе сколько, восемнадцать?

— Да.

— А

мне двадцать два. Ерунда, конечно. Не возраст. Но я уже все. Я знаю, что все. Заканчиваю вот МГИМО. Возьмут меня клерком в МИД. Потом пошлют в посольство какой-нибудь республики Свазиленд. Через пять лет из Свазиленда переведут в Танзанию. Из Танзании — в Буркина-Фасо. Карьеру можно закончить послом, например, в Малайзии. Все.

— Так это же интересно! Мир посмотреть. Я бы…

— Да видел я его, этот мир… Только и интересного: под водой и когда дорожку кекса схаваешь. Шучу.

Мы подошли к шоссе, и он стал, слегка покачиваясь, голосовать. Сразу подъехал «Запорожец». Роберт махнул рукой. По ходу движения. Дескать: проезжай дядя. Дядя все-таки притормозил, высунулся в окошко, крикнул злобно, точно делая одолжение:

— Ну? Куда?

— В Копенгаген, — ответил Роберт.

Шофер с ненавистью посмотрел на Роберта, потом — на меня, мотнул головой, процедил: «Ш-ш-шалавы!» — и, тарахтя, как трактор, уехал.

— Там, в этой барокамере, даже не поговоришь, — сказал Роберт.

Остановилась старая «Волга». Шофер «Волги» был похож на маленькую ссохшуюся лысую обезьянку. Испуганно-затравленную. Как будто на ней все время ставят опыты, и она каждый раз ждет очередного. Обезьянка ничего не сказала, только вопросительно-испуганно посмотрела на Роберта.

— Фрунзенская, — сказал Роберт.

— Метро? — с ужасом спросила обезьянка высоким тенором.

— Рядом. Фрунзенская набережная, 12…

Обезьянка отчаянно размышляла, глядя отчего-то на меня.

— Это где «Фитиль»?

— Почти.

Обезьянка думала, приоткрыв свой серый ротик.

— Поехали. Не обижу, — сказал Роберт.

Обезьянка глубоко вздохнула:

— Садитесь.

Мы сели на заднее сиденье. Поехали. Почти совсем стемнело. Шофер молчал, иногда тяжело вздыхая, мы тоже молчали. На въезде в Москву шофер спросил:

— Я заправлюсь?

— Конечно, — сказал Роберт.

На заправке шофер вышел. Роберт посмотрел на меня, взял меня за руку:

— Ты очень хороший человек, Дуся. Ты сама не знаешь, какой ты хороший человек. Редкий человек.

Я видела, что глаза у него влажные. Он медленно поднес мою руку, левую, к губам и поцеловал ее. Косточку безымянного пальца. Зажал косточку между горячими губами и несколько секунд не отпускал. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся.

— Спасибо, — прошептала я и заплакала.

Больше никто и никогда не целовал мне руки.

(Продолжение следует.)

Михаил Садовский

Снимки в бархате альбома

«Аллея тёмная густая…»

Аллея тёмная густая, Вдруг белый ствол мелькает в ней — Кора с платана облетает, Как с древа памяти моей. Бесшумно под ноги ложится Подобно прошлому она, И живы там события, лица, Слова, улыбки, имена. Недаром время превращает Всё, что доверило годам, И неизменно возвращает Побегам новым и корням. Чтоб ничего не пропадало, И копится за слоем слой, Чтоб никогда не увядала Аллея памяти живой.

«Снимки в бархате альбома…»

Снимки в бархате альбома… Хоть себя бы тут узнать! В год войны рождённый… дома… Голый… в сеточке кровать… На коне, а вот в матроске, Бескозырка, якоря, На костюмчике полоски, Ворот — синие моря… Строй солдат… отец

в пилотке, И ни ромбов нет, ни шпал… Как без листьев в день короткий Лес осенний — весь опал… Мать стоит. На ней ушанка, Ватник, вытертый до швов, И хибарка полустанка Средь заброшенных снегов. Жизнь, которой я не знаю, Но приходит со страниц, Чёрно-бело зазывая В толчею застывших лиц. В суете эвакуаций И разбомбленных дорог Как сумел он к нам добраться, Бархат платья, как сберёг?! На перронах не растоптан, Не украден со стола, На растопку не разодран Ради капельки тепла… Голос ФЭДа или Лейки, Глубина ушедших душ… К нам, как путь узкоколейки, Сквозь любую топь и глушь. Сколько лиц я в нём не знаю, Как же жил я, не спросив, Кто такой и кто такая Смотрят прямо в объектив?! И никто не даст ответа! Больше некого спросить! Что теперь бумага эта Будет в памяти носить? Жизнь, кого ты пощадила? Лики есть, а нет имён. Будто братская могила Старый в бархате альбом…

«Век равнодушен был и лжив…»

Век равнодушен был и лжив, А мы ему верны. Отец гордился, что он жив, Протопав две войны. Других давно на свете нет, В том нет его вины. И вот, гордился он, что жив, Протопав две войны. Не генерал — простой солдат. Своей судьбе назло, Конечно, был тому он рад, Что в жизни повезло. Не выставлял своих наград Он дома за стекло, Ран не считал, а был он рад, Что в жизни повезло. И кто его бы ни просил, Войну не вспоминал, Он память всех в себе носил И жил, хоть воевал. Он громких слов не говорил, И слёз не проливал, А изо всех крепился сил, Чтоб жить, хоть воевал.

«Тучи столетья…»

Тучи столетья всё ниже над нами, Душат вулканы, топят цунами, Зимы по стуже рыдают взахлёб, И репетируют ливни потоп. Телу земли не дают передышки, Душу терзают: ни дна, ни покрышки! И опаляют дыханием тьмы Старые беды новой чумы. Как ты наивна, планета седая, Ждёшь на ромашке столетий гадая: Выжечь — не выжечь, топить — не топить, Выжить — не выжить… убить — не убить?!