Поляна, 2014 № 01 (7), февраль
Шрифт:
— Сейчас одну вещь покажу, — сказал Ленька в лесу. — Тут черемуха растет. Роща целая над рекой.
— И что?
— Чудак-человек! Ты когда-нибудь видел реку белую? Совсем белую, как молоко. Сейчас увидишь.
Обогнув косогор, вышли на поляну. За ней колыхались мохнатые белые шапки деревьев.
— Чуешь, духан какой. И холод сейчас стоит черемуховый, понял?
Ленька что-то говорил о приметах, о белой Рожайке, а Славка лишь вздыхал удивленно: «Даже спасибо не сказал, тоже мне. Что я, черемухи не видел?»
А черемуха росла здесь, на
— Смотри сам! — Ленька заметил Славкино удивление, засмеялся. — Говорил тебе!
Славка остановился от неожиданности — так поразил его вид Рожайки.
— Скажи, вещь! — Ленька поставил баян на камень, быстро разделся. — Окупнусь малость.
Подошел к реке. Она была белая-белая. Плотное покрывало из цветка черемухи покоилось на ее теле. Миллиарды миллионов белых лепестков отдала черемуховая роща реке: бери, радуйся, не все же тебе возиться с пацанвой, которой от тебя нужны только рыбеха да вода в летний зной. Рожайка приняла дар с трепетом, притихла вода быстрая, склонились над ней крупные деревья.
— Здесь каждую весну так, — пояснил Ленька, а Славка даже про свой триумф забыл баянный — очень хотелось искупаться в белой речке, никогда он не купался в такой Рожайке, хоть бы разок бултыхнуться.
— Нельзя, — опередил его Ленька. — Заболеешь, а мне перед твоей матерью оправдываться.
Он, голый, попробовал воду, на ладони остались веснушками лепестки, река была не жадная — нужно, бери.
— Ух! — Ленька нырнул.
Очень грамотно нырнул, параллельно воде. Здесь же мелко, по пояс даже весной. Вынырнул он еще красивей, с рожайкиными белыми цветами на плечах, голове, спине, на руках. Черемуховый Ленька-баянист в белой реке без белой невесты. Шуганул туда-сюда руками, разогнал цветы, резко сел в воду, вскочил и, разгребая лепестковое покрывало, вышел на берег. Улыбнулся, как вечерами с баяном у подъезда, покрякал, оделся. Река затянулась белой пеленой.
— Скоро поедем с отцом «Ижак» покупать. Он сначала не хотел, говорил, в армию все равно скоро мне. Но я его уломал. В Серебряный Бор будем ездить, точняк.
«Скоро я на море уеду», — грустно подумал Славка, и лучше бы он о чем-нибудь другом подумал, потому что…
Он уехал в деревню, когда у Леньки мотоцикла еще не было, а вернулся на поселок в конце августа — Леньку в армию давно забрали: баян его лежал на шкафу, мотоцикл, серебристого цвета огромный «Ижак» двухцилиндровый, стоял в сарае.
Письма Ленька писал неохотно даже родителям, даже в первые полгода службы, но вдруг прислал Славке фотографию: на берегу моря, на большом валуне, стоял он в окружении друзей с баяном в руках. Сам улыбается, меха в разные стороны, вода морская искрится. Весело ему, видно, в армии, думал Славка, разглядывая фотографию, но лучше бы он так не думал, потому что…
Из армии Ленька Афонин не вернулся, и в Серебряный Бор они с ним так и не съездили.
Секс-этюд
Мы
Утром, не успели мы собраться у доминошного стола, пошел по поселку шепот: в карьере они, в ложбинке на склоне холма у пруда, прямо в траве, никого не боятся, идите смотрите, пока не поздно. Малышня, конечно, сразу дунула в карьер — удочки на плечо для отвода глаз и в карьер. А нам, шестиклассникам, с ними вроде бы не по пути.
— Подумаешь, делов-то! — мы важно размешивали доминошки, но не закончилась и первая партия, как из карьера примчались гонцы:
— Точно! Никого не боятся, лежат прямо в траве!
— Вам что, делать нечего? — держали мы марку, но через пять-семь минут какой-нибудь пацаненок подходил к столу и с удивленно-вытаращенными глазами докладывал:
— Сам видел! Они…
И рассказывал такое, что, конечно же, мы и сами давно знали да не видели никогда — хотя и скрывали это от взволнованной малышни.
Волнение, между прочим, перекинулось на старушек у подъездов (неужели и им кто-нибудь сообщил?!), на девчонок с куклами, на кошек, которые, хотя и не понимали, о чем речь, извертелись все, изъюлились.
— Опоздаете, дураки! — свалился на наши головы Витька Козырьков и, важно сплюнув, сел за стол. — Я на следующего. Они с утра там. Скоро уйдут.
С ним мы считались, хотя бы потому, что он прекрасно понимал и наши ухмылки, и гордые ответы малышне.
— Зря, — повторил Витька и (то ли нам показалось, то ли действительно так было) усмехнулась вслед за ним какая-то девчонка: «Зря!»
Тут-то мы разом вскочили с мест и, позабыв про домино, малышню, девчонок, кошек и старушек, побежали в карьер. Мы очень вовремя спохватились — это чувствовалось по кислым рожицам куклиных мамочек: им, видно, тоже хотелось посмотреть — как бы не так, сначала мы!
— Мне Кудря сказал: он траву утром там косил кроликам, — хвалился Витька. — Я туда и рванул. В траве спрятался, боялся сначала. А потом вижу, им все равно, как будто не видят они и не слышат ничего, встал во весь рост и… как в кино было видно!
— В кино такого не показывают, — пропыхтел какой-то малышок — они все-таки увязались за нами, еще раз посмотреть захотели.
— А кто это? — спросил кто-то Витьку.
— Кудря сказал молчать. Башку свернет. Сейчас увидите.
Карьер наш песчаный был неподалеку от поселка — всего-то и успели мы сказать друг другу несколько фраз.
— Тихо, вспугнем! — скомандовал Витька, и мы — натренированные вояки, что и говорить! — рассыпались без лишних слов в длинную цепочку, пошли мелким тихим шагом, поглядывая на Витькин цыганский чуб, на его загорелые руки: вон туда, вон на тот холм — указывали они нам дорогу.