Поляна №3 (9), август 2014

авторов Коллектив

Какой-то сумасшедший, похожий на Мазепу старик, носился по холлам Дома литераторов, утверждал, что он издатель, совал всем какие-то газеты, а после, тыча кривым пальцем в жирные строки на последней странице, предлагал написать лучше. «Даю сто баксов! – пронзительно кричал он. – Тому, кто напишет лучше!» Как ни странно, всегда находилось до пяти желающих. За время их стараний сумасшедший вновь обегал холлы, отбирал газеты и исчезал в неизвестности…

Один матерый писатель, по проторенной еще Чернышевским стезе, подался в революционеры. Его непременно испуганное лицо замелькало на телеэкранах, особенно часто после того, как чудака препроводили на нары. По вечерам в метро можно было встретить неряшливо одетых взлохмаченных молодых людей, с красно-черными повязками на рукавах, которые, выпростав руку вперед на манер нацистского приветствия, требовали вернуть свободу вождю и в знак солидарности купить газету «Фугаска».

Как же так? – думал я. – Почему руководителями творческих союзов становятся бывшие прорабы, а их окружение состоит из бандитов и отставных чекистов? По въевшейся привычке писать отчеты, они теперь пишут статьи и повести для газет и журналов…

Пророков казался мне именно тем человеком, который сумеет провести меня по таинственным тропам к вершинам славы и успеха. Его неистовое православие вселяло добрую надежду. Поэтому я всячески старался приблизиться к нему и немало в этом деле преуспел. Любимым занятием Пророкова была рыбалка. И я, обзаведясь удочкой, разыгрывал из себя заядлого рыбака. На самом же деле более скучного, вредного, если не сказать противного

занятия мне трудно себе представить. Копать глину, ссохшуюся как антрацит, в поисках заблудших дождевых червей, возиться с леской, мерзнуть у воды, наконец, тянуть несчастную рыбу, вырывать из ее нутра вместе с кишками колющий пальцы рыболовный крючок и изображать при этом бурную радость. На это способны либо помешанные, либо такие лицемеры как я…

Однажды Пророков позвал меня на форум детских писателей. Собрались редакторы известных детских журнальчиков. Как водится, читали то, что, по их мнению, следовало читать детям. За редким исключением это были самые бредовые бессмыслицы. Например, один из них сочинил агитационную политстрашилку, о том как коварные американцы закидывают нас из космоса маленькими иголочками, которые, попадая в мозг детишек, превращают их в русофобов. А редактор «Детских шарадок», патлатый крендель с походкой жирафа, выдал душераздирающую историю о фокуснике, который натурально распилил свою ассистентку, а она из любви к нему тихо истекла кровью, не выразив на лице и тени страдания. Кровь хлестала в первый ряд и во все возможные стороны, но фокусник был счастлив – ведь это был первый в его жизни удавшийся фокус… Третий редактор жаловался, что вот он, мол, всех уважаемых присутствующих в зале литераторов в своем журнале печатает, а его ни одна сволочь печатать не хочет. И все кокетничал и лукаво на всех поглядывал. Но на него смотрели свысока и звали по фамилии.

В литературе всем хочется попасть в старики. Разница в десять лет словно дает право на покровительственное обращение в духе: «А мы, тут, знаешь, по-стариковски… так сказать…» Тот, кому немного за сорок, напуская на себя важность и принимая вид мэтра, снисходительно похлопывал меня по плечу. А тот, кто старше его, в свою очередь, кивал ему, как мальчишке.

Пророков разругался с «Нашими сетями» и ждал, что я поступлю так же. Но я и не собирался. Тогда он назвал меня неблагодарной сволочью, которую ему, дескать, подсунули.

– Ты что! – кричал он мне по телефону. – Такими людьми, как Пророков, не швыряются! Я тебя привел, а ты… Как ты мог? Теперь я вычеркнул тебя из своей жизни!

По-видимому, это должно было означать, что путь в литературу мне отныне заказан. Оставшиеся дни я должен был влачить в тоске и позоре. Подумать только, сам великий Пророков глухой стеной застил мне солнце.

Пророков был немногословен.

– Знаешь, что такое баррикады? – спросил он меня по телефону. – Ну так вот, мы с тобой теперь по разные стороны…

В чате он называл меня перебежчиком, советовал быть со мной начеку, наплел про какой-то паровоз, который тронулся в путь, взяв с собой уйму пассажиров и хорошего мальчика. Мол, мальчик всем понравился, красивый такой, умненький. И вот паровоз мчится от станции к станции по лесам и просторам, и садятся в него новые люди, и прицепляются к нему составы и вагоны, и грузятся в эти вагоны разные грузы, и мчится паровоз дальше, к светлой своей цели. А когда добрался наконец до волшебного города, стали искать мальчика, а мальчика-то и нету. Сгинул мальчик. Исчез и следов не осталось. То ли сожгли его за нехваткой дров в топке, то ли скинули втихаря под откос, то ли сам спрыгнул – неизвестно…

Чем больше я узнаю писателей, тем скучнее кажется жизнь. Более нудных, невыразительных, замкнутых и в то же время дьявольски хитрых, болезненно подозрительных и скрытных людей мне не доводилось встречать. Впрочем, бог с ними, сидят, как кроты в своих норах. Что они знают о мире? О жизни? Ничего…

Знать бы мне раньше, какое это болото, я бы сто раз подумал, прежде чем соваться туда. Теперь-то я понимаю, как следовало вести себя, чтобы вписаться в их пеструю братию. Прежде всего, никакого веселья, ни признака улыбки, ни тени хорошего настроения. Это вызывает отторжение, как инородное. Предельная угрюмость, скорбная задумчивость, внутренняя драма должны быть написаны на челе писателя, если он хочет заслужить симпатию в этой болотной среде. Мука творчества должна сопутствовать каждому скупо брошенному слову, в ходу также заламывание рук и обращение туманного взора к небу, луне и звездам. Необходимо показать, что вы не от мира сего, что вы страдаете и ваши терзания невыносимы, так как вселенская скорбь пронзает вам душу и не дает покоя. Чаще говорите о боге, эта тема сближает, ведь каждый сочинитель считает себя его избранником. Не говорите о том, что вы пишете, не хвалитесь, не раскрывайте, где вас собираются публиковать. Это вызовет зависть и, если подвернется случай, вам непременно помешают. Никогда не жалуйтесь, не кайтесь в неудачах. Зачем вам лишняя боль? Достаточно и того, что ваше гениальное творение отвергли. Будьте бдительны, помните, что вы окружены смертельными врагами, которые только и ждут удобного случая, чтобы очернить и уничтожить вас.

Боже мой, если верить тому, что писатели – творцы, а стало быть лучшие люди, и если таковы лучшие, то каковы же тогда остальные… Подумать страшно.

Не просто честных людей не встречал я среди них, а и вообще человеков. Да-да… прав был, тысячу раз прав тот безумец, людей не существует…

Свою первую повесть я предложил пяти крупным издательствам. Откуда мне было знать, что издательские склады завалены новомодным литературным хламом. Избавиться от него удавалось с превеликим трудом. Одни издатели гнали бесконечные детективы, якобы написанные какой-то пышногрудой дивой, сексуальной сверх всякой меры, владеющей методом дедукции, восточными единоборствами и всеми видами стрелкового оружия. Томов этих насчитывалось ровно шестьдесят два под устрашающими названиями «Кость в горле», «Шило в тылу врага», «Бельмо на голубом глазу», «Типун на языке» и тому подобное. Сведущие люди объяснили мне, что никаких романов эта дива не писала и что ее вообще не существует – для обложки пригласили манекенщицу, а романы кропал десяток наемных писателей. Другое издательство принялось «раскручивать» действительно существующую даму, с выпуклыми базедовыми глазами, бочкообразную и новомодно наглую. За короткий срок она разродилась целым выводком романчиков под однотипными названиями: «Сумерки», «Ночь», «Рассвет», «Заря», «Утро», «Полдень», «День» и т. д., со всеми вела себя по-хамски, частенько мелькала по ящику и тем сыскала громкую славу.

Другие издатели соглашались издать мою повесть, но почему-то непременно за мои же деньги, требуя тысячу долларов за пробный тираж в триста экземпляров. Эта затея казалась мне бессмысленной. Я желал зарабатывать литературой, а не давать возможность другим наживаться за мой счет.

Наконец однажды мне позвонил некто Хмулевич, представился издателем и объявил, что моя повесть подходит ему по всем статьям. Правда, меня насторожило то, что он никак не хотел встречаться со мной, предпочитая электронную переписку. Все же я настоял на встрече.

– У меня так мало времени, – мялся он. – Такой плотный график… Ну, хорошо. Приезжайте в галерею, там спросите меня, вам любой скажет.

Приехав к указанному времени, я еще издали увидел троих парней с ног до головы в черной коже в компании двух потасканных девиц из ряда тех, что стоят вдоль шоссе с недвусмысленными предложениями. Самого неприятного из молодцев, с щетинистой стрижкой и крысиным лицом, я отметил сразу. Подойдя ближе, я убедился, что это именно та галерея, о которой говорил Хмулевич.

– Где мне найти Хмулевича? – спросил я толстяка в очках, курившего возле дверей.

– А вот он, – кивнул толстяк, указав на крысинолицего.

– Он? – не поверил я.

– Он самый и есть, – подтвердил толстяк. – Не сомневайтесь.

Я подошел к кожаной команде.

– Вы Хмулевич?

– Да, – почему-то испугался крысинолицый и отступил на шаг.

Я представился.

– А-а, – глаза его забегали. – Очень приятно.

– Что? Новый автор? – усмехнулся, кивнув в мою сторону, заросший бугай в такой же черной коже, как и Хмулевич. – Ну-ну…

Это ж надо, чтоб самая противная харя, оказалась именно той харей, которая решила издать мой роман!..

Но семя недоверия крепко засело в моем сознании и, как оказалось, не напрасно.

Проклятый Хмулевич вдруг пропал, на телефонные звонки отвечал развратно-пьяный женский голос, требуя не звонить и обещая, что, когда понадобится, меня найдут…

Никто мне, конечно, так и не позвонил.

Когда моя куртка протерлась до подкладки, когда женщины стали покупать мне брюки, а пустые бутылки так упали в цене, что собирать их уже не имело смысла, я позвонил своему другу Гришане.

– Гришаня, друг! – сказал я. – Костлявая рука голода уже протянулась к моему горлу.

– Так иди работать, – посоветовал Гришаня.

– Куда?., куда я пойду работать, Гришаня? – возразил я. – Я же ничего не умею, хотя и способен на все… и потом, ведь я – гений, а где, позволь тебя спросить, ты видел хотя бы одного работающего гения?!

– Работай на меня, – сказал Гришаня. – Мне как раз нужны сумасшедшие.

– Но я же не сумасшедший, Гришаня!.. Я не больной, которому нужны утка, клистир и огромные санитары… Я не сумасшедший!.. Я просто хочу слушать пение птиц, встречать восход солнца, вдыхать ароматы трав и бродить по ночным улицам… И еще я хочу пить ключевую воду и обнимать землю, как женщину… И за это ты считаешь меня сумасшедшим? – обиделся я.

– Конечно! – ответил он.

Гришаня обитал в подвале без окон – солнечный свет никогда не проникал под его своды, длинная сырая лестница вела вниз и вглубь, со стен и потолка лохмотьями свисала потрескавшаяся штукатурка, под потолком качались ржавые лампы…

– Как же ты тут работаешь? – спросил я.

– А я и не работаю, – ответил Гришаня.

– Как же так, Гриня! Ведь никто не поверит, что ты каждый день по восемь часов просиживаешь в этой норе!..

– Никто и не верит, потому я здесь и сижу.

Кроме самого Гришани в подвале обитали незамужняя кассирша Зуля, кладовщица Валя и два работника, Марк и Захар. Марк был небольшого роста, толст и лыс; Захар – высок, грациозно носат и высоколоб. Еще был шофер Веня, который каждую пятницу уходил в запой, называя это жизненной философией лишнего человека. В редкие дни туманного просветления Веня покупал в ларьке жареную курицу и, прокравшись в самый глухой закуток подвала, где кислорода содержалось едва ли больше, чем на Луне, сжирал ее без остатка.

Сам Гришаня являлся в подземелье не раньше полудня и тут же занимал единственный телефон. Разговаривал он подолгу и ни о чем с некими таинственными партнерами. В перерывах курил и спрашивал Захара о деньгах. Выглядело это так:

– Где деньги? – спрашивал Гришаня.

На что Захар выразительно фыркал.

Тогда Гришаня пересчитывал коробки и, по обыкновению, не досчитавшись одной или двух, спрашивал:

– Где коробки?

– Проср…ли… – трагически объявлял Захар, вытаращив глаза, и фыркал.

– Как проср. ли?!

– Вот так… Взяли и проср…ли…

– Бздынь, – добавлял шофер Веня и скрывался в дебрях подвала, сжимая толстыми пальцами очередную курицу.

А Гришаня вновь садился за телефон.

Гришине досаждали кредиторы. В редкие минуты затишья, когда Гришаня опускал-таки телефонную трубку на рычаги, они умудрялись тотчас дозвониться и задать Гришине тот же законный вопрос, которым сам Гришаня настойчиво донимал Захара. Поэтому к телефону разрешалось подходить только тем, кто был способен распознавать голоса кредиторов. Это было не трудно, – они всегда были тихи, унылы и безнадежны.

Лучше всех голоса распознавала кладовщица Валя. Это происходило оттого, что она была, как говорится, кладовщицей до мозга костей. Вся ее сознательная жизнь протекла по различным складам, ангарам, бункерам, подземельям и подвалам. Лучшие свои годы посвятила она тяжкому поприщу сбережения чужого имущества. Все это время она носила черный бязевый халат, старательно заполняла учетные карточки и периодически рожала детей. Захар называл ее дурой, для чего, вероятно, имел основания, о чем, впрочем, умалчивал и только по обыкновению фыркал в воображаемые казацкие усы. Захар вообще был невысокого мнения о женщинах и называл дурой также и кассиршу Зулю, что, конечно же, не соответствовало истине, поскольку Зуля была попросту идиоткой и, что называется, девицей в темнице. А когда по каким-то причинам ее по нескольку дней не случалось в подвале, то, вместе с обертками от шоколадных конфет и банановой кожурой, пропадали мухи и тараканы.

И тогда я решил – хватит! Я пробыл в подземелье Гришани три долгих месяца. Я таскал коробки и перекладывал их с места на место, я учил играть в шахматы идиотку Зулю, я даже хотел жениться на дочери кладовщицы Вали… Но однажды я сказал Гришане:

– Гришаня, друг, спасибо. Ты принял меня в свое подземное братство, населенное калеками, фавнами и нимфами, ты протянул мне руку помощи, когда я тонул в пучине страстей и пороков, ты подарил мне надежду и вложил хлеб в мои уста… но я задыхаюсь в твоем подземелье, я тоскую по солнцу и свежему дыханию дня… Прости, друг, за то, что я не научился ценить доброту.

И я пошел работать в издательство.

Надо ли говорить, что издательство размещалось в подвале. Точнее сказать, это был цокольный этаж с зарешеченными окнами. Их запрещалось открывать, так что даже мышь не могла пролезть к нам с улицы. Лаз в подземелье охраняли вооруженные часовые и пуленепробиваемые двери. Подвал походил на подводную лодку, залегшую на дно города. Я пробыл там полтора года. Самые бездушные твари на свете обладали большей душой, чем те, кто владел этим подземным лабиринтом. Все человеческое было им чуждо. А главный минотавр, слетав в Японию и насмотревших тамошних чудес, вынашивал планы о том, как бы заставить всех работать стоя. Конечно, он хотел сэкономить на стульях и впихнуть в равный клозету редакционный отдел человек десять не меньше. Однажды, в узком подвальном коридоре, где, грохоча, проносились груженые тележки, на табличке «Осторожно! Идут работы» кто-то исправил «а» на «о». Это объявили неслыханной дерзостью, и случись обнаружить виновного, он, наверное, был бы немедленно расстрелян… И опять коробки, коробки, коробки… Какие-то генераторы, измерители и еще бог ведает какая чепуха. Хилый цветной журнальчик, для которого я строчил бредовые статейки. Благо материал можно было таскать из предыдущих номеров. Наконец, я бежал оттуда стремительно и без оглядки. К моему удивлению, меня не хотели отпускать… Оказалось, что несмотря на всю ахинею, которой я щедро сдабривал статьи, я был на хорошем счету…

И вот я опять брожу по улицам города. И вижу тревожные, утомленные лица и лица, не выражающие ничего. Это даже странно, что бывают такие глаза. Глаза сру…ей собаки во сто крат выразительнее, чем эти – девственно хрустальные, не потревоженные мыслью, прозрачные как родниковая вода. Я видел такие глаза у одной женщины в будке зимой. Уже вечерело, она была в телогрейке, голова закутана платком, и свет фонаря освещал ее. Целый день она вдыхала прихваченное морозцем амбре и от этого глаза ее остекленели. Они остекленели оттого, что с другими глазами никакой человек не сможет высидеть возле отхожего места весь день, оставаясь при этом человеком. А в двух шагах, какой-то горбун торговал старыми книгами… И от этого глаза должны стекленеть еще больше…

За окном крупными хлопьями валит снег. Деревья – белые стога, спящие автомобили тонут в лебяжьем пуху, прохожие – ходячие сугробы, покатые крыши домов накрывает белоснежная простынь. Засыпает весь мир. Любопытная синица села на подоконник. «Здравствуйте, синица, – говорю я. – Возьмите меня полетать!» – «Садитесь», – кивает синица. И я забираюсь по крылу на ее спину, улица срывается вниз, и мы летим, летим, летим…

Все началось со странного головокружения. Проснувшись утром, я встал с постели, и вдруг земля качнулась, и пол выскользнул из-под моих ног. Я повалился обратно на кровать, едва не расшибив голову. Сперва я подумал, что произошло землетрясение. Но вот уже целую неделю я хожу словно пьяный. Тошнотворная круговерть сменилась адской мигренью… Это кара за мое тщеславие… И зачем я решил стать писателем? Но пока я жив, я хочу рассказать о моем друге Чернопоромове.