Полярная трагедия
Шрифт:
С птичьего полета мир кажется аккуратно расчерченным и прибранным. Даже таежные болота -- не такими уж страшными...
Хотулев корил себя за то, что спросил Юру об отце; не зря, правда, спросил, хотел понять, что за энтузиаст недощипанный. Может, пособить надо?.. Эх, да не к месту спросил...
Когда самолет начал опускаться к Братску и высоченные мачтовые сибирские лиственницы, за иллюминатором, кинулись зеленой волной навстречу, Юра, едва не рассказал все, что бывает, говорят лишь другу или случайному пассажиру, с которым больше не встретишься: что отец погиб. Разбился.
Провел ладонью по мокрому лицу с силой, чтоб не выболтать того, что поклялся матери никому не говорить. Никогда. Что отец знал заранее: разобьется. Подошел к нему, Юре, утром, сказал: "Я нынче, может, задержусь. Надолго. Береги маму..." Потом уж друзья отца рассказывали: самолет был недоведенный. Ему еще рано было в воздух. Да приказ был: начать облет к годовщине Октября.
Отец никому не стал поручать, хотя под его началом было двенадцать испытателей. Взлетел сам...
Мать твердила -- ничего не докажешь. Только отшвырнут, как от летной школы. Вымолила обещание молчать. А дал слово -- держись.
Самолет тряхнуло, Юру отбросило вбок, он даже не заметил этого. Глядя на расступавшиеся перед летным полем сосны, Юра произнес вдруг с остервенением, удивившим Хотулева:
– - Тю!.. Собаки! Есть еще незагаженные места! По-нашему здесь будет! По-людски!.. Не так?!.
Колеса ударились о землю, раз, еще раз, кто-то выматерился длинно. За ним другой.
– - Ти-ха!
– - прикрикнул Хотулев, и разом притихли матерщинники, протрезвели...
Пассажиры, утомленные болтанкой, детским плачем, пьяными спорами, вывалили на сосновый воздух, навстречу мчались санитарные машины. Они подкатывали к трапу. Выгружали носилки с ранеными. Один выбрался из кабины чуть поодаль. Забелела его нога в гипсе. Раненого повели, поддерживая под локти, к самолету. Он скакал на одной ноге, другая -- толстая, загипсованная -- колыхалась на свежем ветру.
– - Как на войне!
– - Юра посерьезнел.
– - Подвозят резервы. А навстречу перемолотые.
– - А ты это откеда знаешь?
– - Хотулев усмехнулся как-то криво, одной щекой... Не дослушав ответа, рванулся вдруг к раненому с загипсованной ногой, спросил его о чем-то.
Весь самолет утрамбовался в один старенький автобус. Сидели на деревянных чемоданах, на коленях знакомых. И все же несколько парней не протолкнулись. Шофер, молодой парнишка со шрамом во всю щеку, тряхнул автобус, как мешок. Все попадали друг на друга, скрючились стиснуто у задних сидений -- теперь влезли и оставшиеся.
– - Чем орать, -- огрызнулся он миролюбиво, огибая санитарные машины, которые все прибывали, -- лучше подсчитайте процент вашей несознательности. Еще восемь влезло. Им что тут, зимовать?!
Юра стоял, жарко сплюснутый парнями в ватных стеганках. Стеганки зеленые, серые, черные. В извести, бетоне. Продранные. С торчащими клочьями ваты. Стеганки хороших людей. Зэков, которые его нянчили вместо отца... Он заранее любил этих ребят, небритых, веселых, бранящихся на ухабах, когда автобус звенел, как брошенный чайник. От них разило сивухой, как и от тех зэков, когда они, бывало, отправлялись с дедом из Норильска в Дудинку,
"Живем!.."
И плакаты у дорог были как тогда. На облезлой фанере. Эти, правда, куда лучше. Художники писали, профессионалы. Но тексты те же, из далекого детства: "Закончим первую очередь к годовщине..." "Первый кубометр бетона уложила бригада Никиты Хотулева. Слава удостоившимся..." "Коммунизм -- это молодость мира..."
А вот белыми камушками, на склоне мшистой сопки. Далеко видать. "Братская ГЭС -- передний край коммунизма". А на следующей, еще выше, на отвесной скале. Как забрались? "Слава строителям Братской ГЭС -- лучшим людям эпохи..."
Настроение у Юры стало праздничным. "Живе-о-ом!"
– - Знаете, какой я везучий!
– - одушевленно сказал он Хотулеву.
– - Когда родился, голод был. К нам бандиты забрались, все выскребли, а хату подожгли, подперев снаружи дверь. Мать выбила окно и, со мной на руках, выскочила... А тетка ее сгорела... Все говорят, я -- везучий! Везучий!!.
Автобус затормозил у крутого обрыва, возле нарядного домика, редкой на Руси нелиняло-небесной краски. Шофер затолкался к выходу, за папиросами, и пассажиры -- за ним, поразмяться, вздохнуть вольготно. Подошли к обрыву, к самому краю, и замерли, ошеломленные...
Справа ревели знаменитые падунские пороги. Скоро, говорили, они уйдут под воду. Пока еще они чернели гигантскими стесанными зубьями, готовыми перемолоть все, что ринется на них. Ангара кидалась на них волна за волной, бушевала, кипела, а они торчали каменным завалом, похожим на линию обороны. Вечными темными дотами, стерегущими тайгу...
А с левой руки подымалась к белесому небу серая громада плотины, обезличенно-мертвая, плоская, как надгробье над Ангарой...
– - "Странно", -- мелькнуло у Юры. Человеческое, живое казалось мертвым, а мертвые скалистые пороги -- чем-то живым, вечным, крикни -- откликнутся...
Посередине серого надгробья кипел, где-то внизу, водосброс. Ангару в игольное ушко пропускали... Она закручивалась тут пенным жгутом, слепящим на солнце, несла стоймя унесенные откуда-то лодки-долбенки, столбы, железные бочки, выстреливая их с водосброса, как из катапульты. Она была прекрасна, Ангара, в своей ярости и в своей беспомощности: и долбенки, и бочки, и столбы с засмоленными концами -- весь мусор человеческий не выстреливался прочь, в никуда, а рушился вниз со страшной высоты, вместе с пеной и гневным ревом...
– - "Славное море, священный Байкал", -- забасил один из матросов, вскинув руки, точно одобряя Ангару, мол, давай, круши...
– - "Славный корабль, омулевая бочка, -- подхватили его подвыпившие друзьяки.
– - Э-эй, баргузин, пошевеливай вал. Молодцу плы-ыть недалечко..."
– - Ох, искупаться ба!
– - вздохнул кто-то в лоснящемся кожухе, от которого подымался парок.
Все засмеялись.
– - Утопнуть ежели, -- сказал старик с плотницким ящиком.
– - На что ехал далече? Утопнуть лучше в своей деревне. Крест поставят. Яичко принесут...