Полынь-трава
Шрифт:
Захар Зиновьевич — артистическая натура, вжился в образ ополченца-героя до такой степени, что ему просто необходимо совершить доблестный поступок на глазах людей. Он передает винтовку Кроту:
— Я скоро.
— Куда вы, Захар Зиновьевич? Полыхает-то как, поглядите!
— Идите, я сейчас.
Припадая на правую ногу, торопливо входит в подъезд горящего дома. Через несколько минут возвращается, поддерживая мужчину в кальсонах и белой сорочке, тот ошалело глядит по сторонам, и только губы беззвучно что-то шепчут; дочь кидается к Захару Зиновьевичу:
— Вы мне имя, имя только
— Ты, дочка, не суетись, — говорит Захар Зиновьевич, — за батей лучше посмотри, к стене его ближе положи, вон к тому дому, потому что обстрел начнется и тогда выйдет, что зря мы его сберегли.
— Спаси вас боже, спаси вас боже! — доносится издали.
— Так поступают советские люди, — пряча ухмылку в усах, говорит, обращаясь как бы к самому себе, Захар Зиновьевич. — Сейчас мы им покажем, как поступают настоящие люди.
Трое замедляют шаг, опускают воротники, надевают на рукава красные повязки. Захар Зиновьевич прилаживает к винтовке штык, надевает ее на плечо, крепко прижимает локтем правой руки. Уверенным шагом, стараясь скрыть хромоту, подходит к музею и начинает дефилировать возле его фасада, как человек, бдительно несущий вахту.
Двое других прячутся в воротах массивного каменного дома.
В пять часов с минутами у музея останавливается эмка, из нее выходят двое сотрудников. Захар Зиновьевич успевает просигнализировать своим, что приехали всего трое.
Подходит к машине, подозрительно вглядывается в лица и спрашивает:
— Кто такие? Документы.
— А вы кто такой?
— Я уполномоченный народного ополчения, охраняю вверенный мне объект. Кем будете?
Двое отстраняют его, тогда он делает попытку снять винтовку. Тот, который постарше, показывает удостоверение сотрудника Наркомата внутренних дел.
— Зачем пожаловали?
— За делом. Отойдите в сторону.
— Здесь такие ценности, а вас всего трое.
— Ну, папаша, ты свое дело сделал, давай-давай, не мешай.
Когда выносят четвертый ящик, к музею подходят Крот и Ржавый, хладнокровно расстреливают в упор шофера и двух сотрудников. Проворно бросают в машины ящики и исчезают.
Эмка держит курс к покинутому цеху мебельной фабрики. Быстро вскрывают ящики заранее приготовленным ломом. Перебирают ценности. Ожерелья, кресты, алмазы, жемчуг, золото…
— Господа, господа, — пришла пора снова учиться этому прекрасному забытому обращению. — Может быть, сохраним все это в одном месте? — спрашивает Захар Зиновьевич, демонстрируя доверие к компаньонам и показывая глазами на половицу, из-под которой было извлечено оружие… — Половину Уразову, остальное делим на три части.
— На хрена в одном месте? Случится что-нибудь — каждый будет о других думать, — бросает Крот.
— Почему Хозяину половина? — недовольно спрашивает Ржавый. — Слишком жирно будет. Давай на четыре части делить, и вся недолга.
— Не шали, Ржавый, — угрюмо произносит Завалков. — Того, что тебе достанется, на сорок лет хватит. Если не больше. А без Хозяина кокнули бы они тебя как пить дать. А теперь свободен, и при деньгах, и еще недоволен?
— Тогда так: это — половина Хозяина, а это — три наших кучи. Кому-то на двести тысяч больше, кому-то меньше, ерунда по сравнению с тем, что имеем. Крот, отвернись.
— Кому эта? — спрашивает Завалков, указывая на среднюю кучу.
— Мне.
— Эта?
— Вам.
— Последняя твоя, — говорит Завалков Ржавому.
…Завалков и в мыслях не держал убирать своих компаньонов. Нечто, отдаленно напоминавшее признательность, шевелилось в его мутной душе. Как-никак без них он не сладил бы.
Когда в первый раз заявилась к нему эта мыслишка, он сказал себе: «Ишь ты, чего захотел, ни к чему нам это, ни к чему».
«Хозяин только спасибо скажет небось. Ему не обязательно докладывать о подробностях. Одно дело половина, другое дело — целиком, — нашептывал другой голос, — Алмазы — не рубли как-никак. Тем монетам близкая хана, по всему видать, останутся на память у этих самых, как их, нумиз… нумизматиков. А алмазам ни война, ни эпидемия не грозит. Сколько людей-человеков из-за них на смерть шло?»
Считая себя интеллигентом, Завалков, однако, когда являлась преступная идея, начинал разговаривать сам с собой на диалекте, приобретенном годами отсидки. Мысль тогда сподручнее поддавалась рассмотрению. А пришла она, когда Ржавый, вынув из-за пазухи заботливо припасенную наволочку, нагнулся и начал укладывать свою долю. Не на руки его, а на затылок посмотрел почему-то Завалков. Затылок, черт побери, удобная цель. Один раз только приставить пистолет, нажать на курок — и вся недолга, алмазы ваши станут наши.
«Пропади, пропади, тьфу-тьфу, нечистая сила! Дружка убивать — последнее дело, тьфу-тьфу, пропади!»
«С каких это пор он тебе дружок? Лишний свидетель, вот он кто. На кой хрен нужен тебе данный свидетель, спрашивается вопрос? Долей его завладеешь, свидетеля уберешь. Никому это не надобно, чтобы такой «глаз» по белу свету ходил. А эти два добрых дела сотворишь — еще больше привяжешь к себе Хозяина».
А в Хозяина своего, бывшего поручика белой армии Уразова, Завалков верил свято. Сколько лет проползло-пробежало со дня их знакомства! Вместе воевали у Деникина и гуляли у Петлюры. Своей жизни человеческой не было, и чужой не щадили. В лагере — за Магаданом — завидовал каменной выдержке его и умению ждать час, исправно нести лагерную службу. Бежали. Кокнули охрану, встретили крестьянина на санях и его кокнули тоже. Одни эти сани и спасли. Подались в Белоруссию. Почти полгода прожили в лесах. Ждали своего часа. Дождались!
«Ни к чему нам в данный момент лишние воспоминания, — сказал себе Завалков. — Лучше порешим, как со вторым поступить. Порешим… порешим. Может быть, в этом слове подсказка: порешить, и все тут. Одну пулю туда, другую — сюда. Двадцать граммов свинца на многие алмазные караты запросто обменять можно. И никто не узнает, где могилка моя. При чем тут «моя»? Никто не узнает, где их могилки, это посущественней поправка будет».
Когда Ржавый нагнулся и поднял заветную свою ношу, медленно, вразвалочку подошел к нему Завалков, вынул браунинг и один только раз выстрелил. Через спину недоуменно обернулся к нему Ржавый и до конца ругательства выговорить не успел, упал лицом в пол.