Помереть не трудно
Шрифт:
Впрочем я отвлёкся. В предчувствии опасности, понимая, что очень скоро жизнь изменится безвозвратно, или вовсе оборвётся, разум пытался отвлечь себя досужими рассуждениями — чтобы не думать о главном.
По рядам кресел бежали шепотки, бормотания — моим обострённым слухом я угадывал, что ничего хорошего там не говорят.
Словно во сне, на дальней галерее я увидел бледные лица Гиллеля и отца Прохора.
Удивиться не успел: к подиуму, на котором в массивном кресле
Пока господин секретарь зачитывал длинный перечень моих прегрешений — и настоящих и мнимых — я отвлёкся. Стал рассматривать Великого князя.
Он был в старинного покроя бархатном камзоле, при шелковом платке, туго обнимавшем морщинистую, как у черепахи, шею. На груди сверкала золотая, усыпанная бриллиантами звезда. Это было единственное его украшение, не считая шпор на сапогах с высокими голенищами.
Волосы князя, похожие на старую паутину, были заплетены в жесткую косицу и стянуты чёрным бархатным бантом — иногда он поворачивал голову и спрашивал что-то у секретаря, тогда косица металась, как хищный скорпионий хвост.
Князь сидел свободно, расположившись в громадном резном чёрном кресле, как на троне. В одной руке — шпага, остриём которой он упирался в пол, в другой — ониксовые чётки. Полированные бусины ярко выделялись на бледной пергаментной коже.
Он был очень стар. Это читалось в его прозрачных глазах. К жизни он более не испытывал ничего, кроме безграничного терпения.
Но голову князь держал высоко и твёрдо. Широкие плечи развёрнуты, спина прямая. Рука, опираясь на шпагу, не дрожала.
…Убийство нескольких членов диаспоры вервольфов, пособничество чёрной магии, питание эфирными энергиями не дававших на то согласия людей… Игнорирование законов Совета, здесь: хождение по населённому пункту без Печати…
Князь внимал молча. На лице его не было никаких эмоций. Казалось, слова секретаря его нисколько не занимают, и он думает о чём-то другом.
Алекс тоже стоял тихо. Его не пустили в середину зала, ко мне, и шеф занял место в первом ряду, сразу за деревянными перильцами.
Позади него, как бы в качестве почётного эскорта, застыли два голема.
Спичкин говорил что-то ещё. Отстранённо, словно речь шла вовсе не обо мне, я удивлялся: и когда успел столько нагрешить?..
Всё это время я хотел одного: увидеть Мириам.
Я искал её на галереях, среди бледных лиц, слившихся в конце концов в одно безликое пятно. Я ждал, что она войдёт в зал — и големы расступятся перед нею, и пустят её ко мне…
Я представлял, как в то время, что я стою здесь, под взглядами сотен незнакомцев, она где-то в зале пьёт шампанское, и смеётся, и кружится в вальсе с Виктором… Это было больнее всего.
Я даже испугался: неужели эти муки мне терпеть до конца жизни?
Вдруг я очнулся от своих мыслей: в зале настала гробовая тишина. И в этой тишине прозвучал желчный, и как мне показалось, мстительный, голос Спичкина:
— По совокупности преступлений стригою Стрельникову выносится приговор: безвременная смерть.
Все взгляды обратились на князя.
Тот сидел, ни на кого не глядя, только задумчиво ковыряя пол кончиком шпаги. По его лицу не было ясно, одобряет ли он заявленное Спичкиным, или скажет слово против.
Вопреки ожиданиям, я затаил дыхание. Ещё минуту назад казалось, что смерть — это избавление от страданий; что я приму её с радостью, с большой охотой.
Но в этот миг полной тишины, когда я, вместе со всеми, смотрел на Шуйского, ожидая подтверждения или опровержения приговора, я понял, что дико, до умопомрачения, хочу жить.
Может, разумом я и жаждал смерти — покончить со всеми неприятностями разом, перестать быть тем, кем я сделался по милости судьбы. Но тело, тело хотело жить. Сердце желало гнать кровь по венам, члены желали и дальше ощущать тепло и холод, и прикосновения к нежной женской коже, и твёрдую определённость пистолетной рукояти…
Я хотел увидеть Мириам, и вновь оказаться в тесных питерских переулках, и посмотреть, как разводят мосты над Невой, и почуять запах молодой, страстной Белой ночи…
— Господин дознаватель, вам есть что сказать по этому вопросу?
Голос князя, негромкий, хорошо поставленный, властный, разнёсся по всему залу. Я вздрогнул, и перевёл дыхание.
Князь обращался к Алексу.
Теперь все взгляды устремились к шефу… Я видел, как подобрался на своём месте Владимир, как приподнялись над другими фигуры Гиллеля и отца Прохора, видел торжествующий блеск в мутных глазках Спичкина и спокойное ожидание в прозрачном взоре Шуйского.
— Нет.
Зал в едином порыве выдохнул.
А я задохнулся. Мысли испарились из головы, все до одной. Под черепом образовалась звенящая пустота, а перед глазами начало двоиться.
Алекс предал меня, — мысль пришла неожиданно, как весенняя гроза. — Он так ничего и не узнал, и решил спихнуть всё на помощника…
И тут я почувствовал себя так ужасно, что захотелось плакать. От собственной глупости, от низости собственного характера.
Я жил под кровом этого человека. Ел его хлеб. Он открыл мне двери в совершенно новый мир, придал смысл моей запутавшейся жизни.
Он неоднократно спасал мою задницу.
Как я мог усомниться в чистоте его помыслов? Как я мог даже допустить мысль о том, что он отвернулся от меня?..
Все эти переживания вихрем проносились в моей душе, и я не сразу заметил, что к подиуму, на котором было установлено кресло князя, подошел ещё один господин.
Я не сразу узнал его без медвежьей шкуры.
Волосы, прежде спутанные, аккуратными волнами ложились на плечи. Борода была подстрижена, карие глаза не прятались под густыми нависшими бровями, а смотрели ясно, открыто. Фрак трещал и поскрипывал на его могучих плечах, от всей фигуры веяло мощью.