Помилованные бедой
Шрифт:
Вот и рабочий день закончился. Пора домой. Но как пойти, не узнав результата? Юрий Гаврилович набрал номер ординаторской.
— Операция заканчивается. Пока все нормально, а дальше будем ждать. Сами знаете, сколько критических дней впереди! Их тоже нужно пережить! — ответили со вздохом.
Едва вышел за ворота больницы, лицом к лицу столкнулся с Яшкой.
— Как моя?
— Операция сделана. Теперь надо ждать…
— Только бы выжила!
Юрий Гаврилович заметил, что Яшка тщательно побрит, подстрижен, умыт и одет опрятно.
—
— Ага! Все ж семейный. Негоже на свалках в обнимку с барбосками спать. Глядишь, и моя недели через две домой придет.
— На работу устроился?
— Вернулся! Надо мной с неделю хохотали. Мол, из декретного воротился! Аккурат через три года. Ну, показал, что ничего не растерял, по тому ж разряду приняли! — радовался человек.
— А пить бросил?
— С этим завязал! Теперь уж навсегда. Слово дал Лильке, что никогда пьяным не увидит.
А через три дня Юрию Гавриловичу позвонили из областной больницы:
— Умерла Лилия… Не выдержали сосуды, подвело давление. Оно и убило…
— Как же так? Упустили? Прозевали миг, и ее не стало.
Задрожали руки, зазвенела у виска тонкая, пронзительная
струна.
«Нет ее, нет, а жизнь продолжается, даже странно, что ничего не изменилось, не остановилось. Ведь человека не стало! — Закурил главврач. — Что же я теперь скажу Яшке? Ведь вот он выжил и на ноги встал из-за надежды… Как же теперь он будет? Кто его станет ждать? Ее у него отняли те двое. Милиция их так и не нашла. Обидно… Почему у нас некому защитить человека? Может, и мне уготовлена участь сдохнуть от чьей-то руки, какого-нибудь козла, позарившегося на зарплату…»
— Юрий Гаврилович! Что с вами? — тормошит Бронникова Петухов. — Встаньте! Что случилось?
— Упал, Вань! Даже не помню как. Отказали часы внутренней защиты, и я не успел дойти до дивана.
— Неприятность?
— Да, Вань…
— Какая?
— Лиля умерла…
Петухов молча сел рядом. Ни слова, только в глазах боль и пустота. Опять потеря…
— Иван Борисович! Нам можно вести больных помыться? — вошла санитарка Люба.
— Ведите!
— Вот и тебя по отчеству звать начали. Стареешь или мужаешь? Смотри, сколько седины в голове появилось! А ведь пришел к нам совсем мальчишкой. Мне и не верилось, что останешься, приживешься и сработаемся с тобой. Трудная она у нас, эта работа. Оттого морщины и седины из самой души прут.
— Мне сегодня Кутузов ультиматум предъявил. Если сегодня не отведу его в театр, он вместе с войском начнет восстание против нас, то есть поднимет бучу.
— Час от часу не легче! — отозвался Бронников. И спросил устало: — Какой спектакль хочет посмотреть?
— Уже увидел!
— Так скоро?
— Я его в общую палату привел. Там запорожцы писали письмо турецкому султану. Мы очень кстати подоспели. Правда, поначалу моего Кутузова за султана приняли, но потом разобрались и стали играть в Соловьев-разбойников.
—
— Да опять Сталин всех охмурил. Все вкусное забрал себе. А Ленина велел из Горок этапировать на Колыму за то, что тот продал землю крестьянам, а деньги себе присвоил и не поделился. Теперь Сталин грозит власть поделить в народе, но Ленину от того ничего не отломить. Короче, опять у них разногласия. Они же приговорили Бухарина с Троцким к расстрелу, а сегодня снова увидели их живыми во дворе на прогулке. Так вздумали приговор исполнить лично. Пришлось в клетке закрыть вояк. Ну уж очень разбушевались.
— Как там Черчилль? — спросил Бронников.
— Спокоен как слон! Только свой положняк постоянно требует!
— Армянский коньяк, что ли?
— Ну да! Я ему давал чай! Отличил. И компот. В лицо вылил. Так и сказал: «Что думаете, сэр, будто я благородный напиток от помоев не отличу? Еще чего! У меня в жилах течет голубая кровь, и вы с этим обязаны считаться!»
— Ишь ты! — рассмеялся Юрий Гаврилович и добавил: — Скоро он запросит кофе в постель!
Тем временем санитары повели больных женщин мыться в душевую. Пять баб торопились, расстегивали халаты на ходу. Санитары несли следом полотенца, чистые рубашки и халаты. Едва открыли душевую, женщины остановились. Лишь две, немного помедлив, переступили порог, вошли, стали раздеваться.
— Дуся, Катя, Генриетта! Ну, чего топчетесь в дверях? Давайте! Проходите живее! — звали санитарки.
Евдокия и Екатерина вошли робко. Огляделись по сторонам, раздевались медленно. И, оставшись нагишом, шмыгнули под лавку, предусмотрительно поджали ноги. Наружу остались торчать две худые задницы, которые бабы прикрыли руками.
— Ну, куда влезли? Зачем? Идите мыться! Смотрите, какая теплая вода! А мыло — душистое, красивое! Давайте, мои хорошие! — уговаривала Люба женщин.
Две из приведенных уже самостоятельно мылись, кряхтели блаженно. Дуся остановилась напротив санитарки, та ню-
хала мыло, нахваливала его. Дуська смотрела Любе в лицо и вдруг, выхватив у той из рук мыло, стала спешно заталкивать кусок себе в рот.
— Дуся, нельзя! Отдай! Им только мыться можно, есть не смей! — заорала санитарка, но больная старательно грызла мыло.
Люба окатила ее водой. Баба перестала жевать мыло, погналась за санитаркой, но поскользнулась, упала на живот и, как пловец, замолотила руками по кафелю. Обе санитарки навалились, повели Дусю под душ. Та вырывалась, пока не попала под воду. Там она сначала собралась в комок, съежилась и все ждала, когда перестанет идти дождь. И лишь после того, как санитарки натерли мылом, до нее дошло, что она в душевой. Дуся стала мыться сама.
Екатерина стояла, повернувшись спиной ко всем. Она давно считала себя императрицей и не мирилась со своей наготой в присутствии черни, требовала свои одежды, слуг. Иначе обещала казнить всех, кто посмел раздеть и смотреть на ее наготу.