Помни о доме своем, грешник
Шрифт:
Белое солнце поднималось на небе все выше и выше, наступил полдень, потом оно стало медленно опускаться, и странно, к вечеру, когда из хаты на мужских плечах выносили гроб с чем-то застывшим желто-восковым, солнце, кажется, снова приподнялось, чтобы в последний раз ярким теплым светом согреть холодное неживое лицо. Под траурную мелодию музыкантов, нанятых в Березове за деньги, гроб осторожно установили на грузовой колхозный автомобиль с открытыми бортами, а затем не сильно большая процессия житивцев двинулась за грузовиком
Вот и все, если не считать застолья.
Поздно вечером мы сидели на скамейке у палисадника, почти так же, как и когда-то, только теперь мы не болтали ногами и даже не разговаривали, сейчас мы только слушали разговор мужиков, шедших по улице, — в темноте они нас не видели, и поэтому все было будто по радио — направленная в одну сторону информация, сказал бы между прочим Олешников.
Но Олешников сейчас даже и этого не говорил.
— Ну вот, Андрей, и похоронили мы сегодня старого Олешникова. Все меньше и меньше остается нас, фронтовиков. Ты да я, а остальные — все моложе. Отсеиваются они от нас.
— Ага, отсеиваются. Сначала война хорошо просеяла, а теперь вот — болезни, ядри их в корень.
— Я вот чем больше живу, тем больше думаю о нашей жизни… Может, в ней просто — что кому суждено, и нечего нам здесь трепыхаться. Возьмем старого Олешникова, уже покойного. Как помню, он всю жизнь на конюшне возле лошадей пропадал. Сколько он этих хомутов перетаскал — клянусь тебе, ни одна лошадь их столько не перетаскала. Как ни встретишь, бывало, он все эти хомуты тащит, то — домой, в ремонт, то — из дому, из починки. Зимой, бывало, еще темно, а он уже в конюшне возле лошадей хлопочет, то накорми их, то напои. А летом — ночное, поди высиди зябкую росную ночь: коченей в холод, в дождь, в слякоть… Романтика какая-то, это вон городским деткам романтика, так они, телевизоров наглядевшись, начинают коней красть, а потом загнанную скотину в лесу к сосонкам привязывают — пускай она с голоду подыхает… А ему ведь — суши мозги… Почти без выходных, без проходных. Что интересное видел он в своей жизни, кроме этих лошадей да хомутов? А другой умник, языком болтая, который год животик поглаживает, и никакой черт его не берет — живет до сотни. Подумаешь обо всем этом и начинаешь сомневаться: а надо ли нам так напрягаться, горой стоять за справедливость? Сынок его, сам видел сегодня, даже слезу по отцу не пустил, городским стал, шибко грамотным, все свысока на нас поглядывал…
Они проплыли мимо во мраке, словно растаяли, будто не было ни их, ни самого Житива, а все то, что до сих пор существовало, будто приснилось. И мы сидели на скамейке окаменевшие, раздавленные жестокой и простой правдой, которую до сих пор не то что не знали, а просто и знать не хотели.
Тогда Олешников сказал:
А что, если и на самом деле тогда и там не существует? Если все то, что здесь происходит, от первого вздоха до последнего, это и есть смысл, а все остальное для человека — как ножом отрезанное…
— Ну что же, — откликнулся на эти слова Лабутько, — я тоже об этом думал. Значит, ребятки правильно поступают, когда коней крадут и к соснам привязывают. Тогда и не только коней можно красть, животы поглаживать, посмеиваясь над дураками-работягами. Тогда, видимо, все можно, пока за руку не схватят. А вот чего нельзя, я и не знаю.
И снова мы замолчали, вслушиваясь в тишину, вглядываясь в темень. И снова в моей душе стало нарастать то непреодолимо-настойчивое, что когда-то оторвало от Житива, а что — я не знал,
Может, человек как раз тем и отличается от всего живого и мертвого, что в нем заложена эта неодолимая тяга к прекрасному, и как только он забудет об этом, он уже пропащий.
И тут в памяти всплыло, как будто из иной жизни, то, что меня сейчас не касалось, далекое-далекое:
— Я-то в нынешнем году двух в Березове на базаре купил. Неплохие, кажись, попались. Один беленький, а второй рябенький. Оба вислоухие. Прожорливые, черт их подери, я вам, мужики, доложу. Ведро обоим жена замешает, так они его — мигом очистят, как будто в корыте ничего и не было.
— А мой — так и не ахти какой, может, сглазил кто, когда домой из Березова вез. Вот вы, мужики, как вы посоветуете мне поступить — может, ветеринара позвать, чтобы хоть одним глазом взглянул? Жарища на улице, боюсь, кабы чего плохого не случилось — столько тогда трудов пропадет. Считай, всю зиму на него работал.
— А мой, зараза, все рылом копает, а вчера в заборе едва не застрял — нигде места не найдет. Подошел я да хворостиной. Что, спрашиваю, шибко любознательный? Здоровый вымахал, пальца на четыре сало будет, длинный такой — пядей семи. В рыло проволоку надо затянуть, тогда рыть и копать будет меньше. Я вот, мужики, думаю его сдавать. А деньги — на книжку. Жена говорит, очень выгодно, проценты ежедневно набегают, это совсем не то, что в кубышку складывать. Смотришь — и на машину набежит, заживу тогда по-человечески.
И сразу же вспомнилось мне иное, совсем близкое, услышанное недавно:
— Ну нет, мужики, мне-то нечего на бога пенять. Мне-то хороший попался, мотор совсем не капризничает. Как часы работает. А уже — двадцать тысяч накрутил, хотя, кажется, никуда дальше Березова и не ездил. Вот тебе и на.
— А у моего, черт его побери, что-то не ладится, не то, так другое. Бензин зазря жрет, как в бездонную бочку заливаю. Только залил, глядишь — уже нет, будто испарился. Надо бы вовнутрь заглянуть, так гарантия пропадет. Вот я и думаю, хочу с вами посоветоваться, что там с ним может быть: или прокладка полетела, или кольца, а может, карбюратор барахлит?
— А у моей красавицы — колеса облысели. А где достать — черт его знает. И в Березове нету, и за светом…
Тогда и задумался я: а что изменилось в Житиве за время нашего отсутствия? Меняется ли вообще что-либо с годами? Может, все в этой жизни идет, как мельничное колесо — только белая мука течет из лотка…
Из муки мука будет, и все добром закончится…
Однако если ничего не меняется, то стоит ли отказываться от попытки вырваться из этой круговерти, стоит ли? Ибо другого раза не будет. Этот шанс, подаренный мне однажды, больше не повторится. Может, и в самом деле, как говорил Олешников, тогда и там нет и не будет никогда, однако сейчас все это — не столь и важно, главное сейчас — убедиться самому, разобраться во всем до конца, до чистой совести, как говорил Лабутько.
Ибо, видимо, самое трудное для человека — ждать.
Может, все наши беды оттого и наваливаются, что мы не можем долго ждать.
И потому я тихонько произнес:
— Вы уж как хотите, а я — до конца пойду.
И встал со скамейки.
— Ну что же, — пробормотал Лабутько, — и я к тебе пойду в напарники. Мне тоже терять нечего, жена с гениальным режиссером сбежала, не вынесла моих командировочных разъездов, месяцами ведь дома не бываю.
— А мне вообще сейчас терять нечего, — сказал Олешников.