Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось..

Канович Григорий Семенович

Мама чистосердечно нахваливала недюжинные кулинарные и певческие способности Гордона, благодарила его за советы - их он жарил еще проворней и искусней, чем блины, - но к брату, служившему не в типографии, а в так называемых органах, насчет призрака пана Моравского не обращалась; Шмуле-большевик к поимке таких призраков, как ясновельможный пан Збигнев, никакого отношения не имел - он, если и занимался призраками, то другими, не в цилиндре и не с тростью в руке, а в крестьянских сермягах и с обрезами. Шмуле-большевик и сам был призраком - уходил из дому ни свет, ни заря и возвращался, когда все домочадцы

уже крепко спали.

Вскоре и сама пани Тереза перестала говорить о привидевшемся в ночном мраке соблазнителе пане Моравском. Тем более, что никто из жильцов его черного, высокого цилиндра у своего порога не обнаружил, и дом, в котором жил русский полковник, от "подложенной взрывчатки" в воздух не взлетел. Но причиной охлаждения пани Терезы к примерещившемуся бонвивану был ее пудель. Сумбурными, быстротечными, как проливные дожди, мыслями пани Терезы теперь завладел захворавший Эдгар, который отказывался есть и пить и в котором наша соседка души не чаяла. Целую неделю она металась по городу, пока не нашла на Заречье ветеринара и не привела его на проспект Сталина.

– Господи, господи, - причитала она.
– Что я буду делать, если он околеет? Эдгар, Эдгар! Коханы мой! Кому я без тебя на белом свете нужна? Кому? Буфету? Найдут другую бабу, которая согласится в привокзальном буфете за гроши перемывать посуду.

Мама всячески утешала пани Терезу - Эдгар, мол, поправится и будет лаять на весь двор пуще прежнего и бегать к сучке русского полковника, но наша соседка ломала руки и на весь двор голосила:

– Эдгар! Эдгар! На кого ты меня, коханы мой, оставляешь?

Ветеринар осмотрел Эдгара, прописал дорогое лекарство, велел в течение недели не выпускать больного пса из дому, впредь не подпускать к свалкам и мусорным урнам, взял за визит десятку и, прежде чем откланяться, сказал:

– Сколько людей в войну угробили и еще угробят. Дай Бог, хоть собак сберечь, чтобы было кому на наши могилы приходить. Честь имею!

Пани Тереза за три баночки икры запаслась бюллетенем и целую неделю просидела со своим любимчиком дома. Когда Эдгар чуть окреп и переборол свое отвращение к пище, пани Тереза попросила мою маму (мне, семнадцатилетнему, уход за своим пуделем она не доверяла), чтобы та в ее отсутствие кормила собаку сваренной с вечера кашкой и хоть на четверть часа выводила на Лукишкскую площадь погулять.

Мама аккуратно спускалась на первый этаж, давала Эдгару прописанные паном ветеринаром лекарства, разогревала кашку и вдобавок скармливала выздоравливающему псу недоеденную субботнюю телятину.

Растроганная пани Тереза старалась во что бы то ни стало отблагодарить маму, обещала ей достать по дешевке в привокзальном буфете армянский коньяк, рижские миноги (их, пани Геня, только-только из Риги завезли, свеженькие!), клайпедского угря, дальневосточную сельдь, предлагала помыть перед праздниками полы и окна.

– Я всегда была на вашей стороне. Всегда. Даже когда все от вас отворачивались.

– На чьей стороне?
– слукавила мама.

– Жидув, - выпалила Тереза.
– Недаром Иисус Христос был из ваших. Только жид может за других принять на себя такие менки.

– Не каждый, не каждый, - остудила ее пыл мама.
– Лучше всего, когда не надо мучиться и мучить других...

Мы все должны быть на одной стороне, тогда и крови не будет, и несправедливости.

– Должны!
– высокопарно воскликнула посудомойка.
– Но так нигдзе ние бендзе. Люди никогда не будут на одной стороне! Поэтому помогать надо и вам, и нам, и им...

Непонятно было, кого пани Тереза имеет в виду - то ли евреев и поляков; то ли пана Моравского, лишившегося в одночасье всего своего имущества, которое досталось ему в наследство от высокородного деда-богача; то ли немецких пленных, появившихся в нашем дворе сразу же после того, как пан Збигнев якобы оставил у дверей полковника Фокина свой цилиндр, начиненный динамитом и шляхетским презрением к прожорливой советской черни.

Мама жалела пани Терезу, никогда не спрашивала о ее прошлом, хотя смутно и догадывалась, что оно было далеко не радужным и не целомудренным. Бдительный Шмуле-большевик, считавший доверчивость пережитком капитализма, даже намекал на то, что пани Тереза, по имеющимся у него сведениям, некоторое время провела недалеко от Святодухова монастыря, на углу улиц Субачяус и Большой, в офицерском борделе, и обслуживала оккупантов, но мама отказывалась в это верить и тихо и сурово возражала:

– Шмуле! У тебя есть свидетели? Или, может, под видом оккупанта ты там сам баловался? Бордель, бордель! А что, скажи на милость, вокруг?.. Не тот же бордель? Тот же... Каждый день либо кто-то тебя... либо ты кого-то...
– она оборвала фразу, рассмеялась.
– И все из-за куска хлеба...

Служба брата ей не нравилась. Он был весь с ног до головы утыкан тайнами, словно занозистыми колючками репейника, на вопросы не отвечал, окидывал вопрошающего пронзительным, сыщическим взглядом, но зато сам охотно и терпеливо слушал, пощипывая усы, отращенные на сталинский манер. Он чувствовал себя неуютно, когда при нем вдруг надолго замолкали, и не то в шутку, не то всерьез твердил: "Помалкивают только шпионы".

Не был Шмуле-большевик по душе и лысому Гордону. Мама подозревала, что после освобождения из гетто в мрачное здание на проспекте Сталина, где дядя получал неплохое жалованье, вызывали и бедного Йосла.

– Не понимаю, - жаловался Гордон на Шмуле.
– Зачем еврею такая нееврейская профессия? Во все века ловили нас, а не мы... Со времен царя Ирода не мы за кем-то гонялись - гонялись за нами... За что же ваш брат, Геня, так прогневился на ремесло портного, забросил иголку и нацепил на задницу кобуру? Что, евреям кроме этого уже нечего на задницу нацепить? Чем охотиться на других, сидел бы себе с вашим мужем и спокойненько строчил бы чьи-то брюки.

– Легко сказать - сидеть и строчить чьи-то брюки. А кто будет ловить тех, кто убивал евреев? По-вашему, пусть разгуливают на свободе?

– Упаси Боже! Я за то, чтобы свои охотились за своими: литовцы за литовцами, русские за русскими, татары за татарами. Зачем нам в чужую охоту лезть?..

Мама не нашлась что ответить. Больше, чем чужая охота, царь Ирод, гонявшийся за евреями, и кобура на заднице брата Шмуле, ее сейчас волновали и занимали появившиеся во дворе пленные немцы.

– Вас, Йосл, это не удивляет - немцы под боком и не стреляют в нас?
– обратилась она к Гордону.