Помните! (сборник)

Асадов Эдуард Аркадьевич

Не уходи из сна моего

Не уходи из сна моего!

Сейчас ты так хорошо улыбаешься,

Как будто бы мне подарить стараешься

Кусочек солнышка самого.

Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!

Ведь руки, что так меня нежно обняли,

Как будто бы радугу в небо подняли,

И лучше их нет уже ничего.

Не уходи из сна моего!

В былом у нас – вечные расстояния,

За встречами – новых разлук терзания,

Сплошной необжитости торжество.

Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!

Теперь, когда ты наконец-то рядом,

Улыбкой и сердцем, теплом и взглядом,

Мне мало, мне мало уже всего!

Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!

И пусть все упущенные удачи

Вернутся к нам снова, смеясь и плача,

Ведь это сегодня важней всего.

Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!

Во всех сновиденьях ко мне являйся!

И днем, даже в шутку, не расставайся

И лучше не сделаешь ничего.

Не уходи из сна моего!

1994

Разрыв

Битвы словесной стихла гроза.

Полные гнева, супруг и супруга

Молча стояли друг против друга,

Сузив от ненависти глаза.

Все корабли за собою сожгли,

Вспомнили все, что было плохого.

Каждый поступок и каждое слово —

Все, не щадя, на свет извлекли.

Годы их дружбы, сердец их биенье —

Все перечеркнуто без сожаленья.

Часто на свете так получается:

В ссоре хорошее забывается.

Тихо. Обоим уже не до споров.

Каждый умолк, губу закусив.

Нынче не просто домашняя ссора,

Нынче конец отношений. Разрыв.

Все, что решить надлежало, решили.

Все, что раздела ждало, разделили.

Только в одном не смогли согласиться,

Это одно не могло разделиться.

Там, за стеною, в ребячьем углу,

Сын их трудился, сопя, на полу.

Кубик на кубик. Готово! Конец!

Пестрый, как сказка, вырос дворец.

– Милый! – подавленными голосами

Молвили оба. – Мы вот что хотим… —

Сын повернулся к папе и маме

И улыбнулся приветливо им.

– Мы расстаемся… совсем… окончательно…

Так

нужно, так лучше… И надо решить.

Ты не пугайся. Слушай внимательно:

С мамой иль с папой будешь ты жить?

Смотрит мальчишка на них встревоженно.

Оба взволнованы… Шутят иль нет?

Палец в рот положил настороженно.

– И с мамой, и с папой, – сказал он в ответ.

– Нет, ты не понял! – И сложный вопрос

Каждый ему втолковать спешит.

Но сын уже морщит облупленный нос

И подозрительно губы кривит…

Упрямо сердце мальчишечье билось,

Взрослых не в силах понять до конца.

Не выбирало и не делилось,

Никак не делилось на мать и отца!

Мальчишка! Как ни внушали ему,

Он мокрые щеки лишь тер кулаками,

Никак не умея понять: почему

Так лучше ему, папе и маме?

В любви излишен всегда совет.

Трудно в чужих делах разбираться.

Пусть каждый решает, любить или нет,

И где сходиться, и где расставаться.

И все же порой в сумятице дел,

В ссоре иль в острой сердечной драме

Прошу только вспомнить, увидеть глазами

Мальчишку, что драмы понять не сумел

И только щеки тер кулаками.

1961

Не бейте детей!

Не бейте детей, никогда не бейте!

Поймите, вы бьете в них сами себя,

Неважно, любя их иль не любя,

Но делать такого вовек не смейте!

Вы только взгляните: пред вами – дети,

Какое ж, простите, геройство тут?!

Но сколько ж таких, кто жестоко бьют,

Вложив чуть не душу в тот черный труд,

Заведомо зная, что не ответят!

Кричи на них, бей! А чего стесняться?!

Ведь мы ж многократно сильней детей!

Но если по совести разобраться,

То порка – бессилье больших людей!

И сколько ж порой на детей срывается

Всех взрослых конфликтов, обид и гроз.

Ну как же рука только поднимается

На ужас в глазах и потоки слез?!

И можно ль распущенно озлобляться,

Калеча и душу, и детский взгляд,

Чтоб после же искренно удивляться

Вдруг вспышкам жестокости у ребят.

Мир жив добротою и уваженьем,

А плетка рождает лишь страх и ложь.

И то, что не можешь взять убежденьем, —

Хоть тресни – побоями не возьмешь!

В ребячьей душе все хрустально-тонко,

Разрушим – вовеки не соберем.

И день, когда мы избили ребенка,

Пусть станет позорнейшим нашим днем!

Когда-то подавлены вашей силою,

Не знаю, как жить они после будут,

Но только запомните, люди милые,

Они той жестокости не забудут.

Семья – это крохотная страна.

И радости наши произрастают,

Когда в подготовленный грунт бросают

Лишь самые добрые семена!

1990

«Всегда, везде, еще с утра…»

Всегда, везде, еще с утра,

Скользя на лыжах или санках,

В лесу, на лагерных полянках,

Шумя, резвится детвора.

Ах, как светла душа лучистая,

И жизнь ясна как раз, два, три.

У ребятни веселье чистое,

Как луч, звенящий изнутри.

А взрослые живут иначе.

Тут все: и горе, и грехи,

И труд, и праздник, и стихи,

И сердце то поет, то плачет.

Не все у них светло и дружно:

То – день, то – мрак, то серый дым.

И им подчас бывает нужно

Веселье подогреть спиртным.

У стариков же тлеют души

Уже без бурь и лишней смелости.

У них все лучшее – в минувшем,

В далеком детстве или зрелости.

И память штопает портнихою

Цветистый плащ былых желаний.

У стариков веселье тихое,

Чтоб не спугнуть воспоминаний.

1990

Артистка

Концерт. На знаменитую артистку,

Что шла со сцены в славе и цветах,

Смотрела робко девушка-хористка

С безмолвным восхищением в глазах.

Актриса ей казалась неземною

С ее походкой, голосом, лицом.

Не человеком – высшим божеством,

На землю к людям посланным судьбою.

Шло «божество» вдоль узких коридоров,

Меж тихих костюмеров и гримеров,

И шлейф оваций, гулкий, как прибой,

Незримо волочило за собой.

И девушка вздохнула: – В самом деле,

Какое счастье так блистать и петь!

Прожить вот так хотя бы две недели,

И, кажется, не жаль и умереть.

А «божество» в тот вешний поздний вечер

В большой квартире с бронзой и коврами

Сидело у трюмо, сутуля плечи

И глядя вдаль усталыми глазами.

Отшпилив, косу в ящик положила,

Сняла румянец ватой не спеша,

Помаду стерла, серьги отцепила

И грустно улыбнулась: – Хороша…

Куда девались искорки во взоре?

Поблекший рот и ниточки седин…

И это все, как строчки в приговоре,

Подчеркнуто бороздками морщин.

Да, ей даны восторги, крики «бис»,

Цветы, статьи «Любимая артистка!»,

Но вспомнилась вдруг девушка-хористка,

Что встретилась ей в сумраке кулис.

Вся тоненькая, стройная такая,

Две ямки на пылающих щеках,

Два пламени в восторженных глазах,

И, как весенний ветер, молодая.

Наивная, о, как она смотрела!

Завидуя… Уж это ли секрет?!

В свои семнадцать или двадцать лет

Не зная даже, чем сама владела.

Ведь ей дано по лестнице сейчас

Сбежать стрелою в сарафане ярком,

Увидеть свет таких же юных глаз

И вместе мчаться по дорожкам парка.

Ведь ей дано открыть мильон чудес,

В бассейн метнуться бронзовой ракетой,

Дано краснеть от первого букета,

Читать стихи с любимым до рассвета,

Смеясь, бежать под ливнем через лес…

Она к окну устало подошла,

Прислушалась к журчанию капели.

За то, чтоб так прожить хоть две недели,

Она бы все, не дрогнув, отдала!

1963

Маленькие люди

Цветистая афиша возвещает

О том, что в летнем цирке в третий раз

С большим аттракционом выступает

Джаз лилипутов – «Театральный джаз».

А кроме них, указано в программе,

Веселый ас – медведь-парашютист,

Жонглеры-обезьяны с обручами

И смелый гонщик – волк-мотоциклист.

Обиднейшее слово – лилипуты,

Как будто штамп поставили навек.

Как будто все решает рост. Как будто

Перед тобой уже не человек!

Нет, я живу не баснями чужими

И не из ложи цирковой слежу.

Я знаю их обиды, ибо с ними

Не первый год общаюсь и дружу.

Вот и сегодня тоненько звенят

В моей квартире шутки, смех и тосты.

Нет никого «больших», как говорят,

Сегодня здесь лишь «маленькие» гости.

Тут не желанье избежать общенья,

И не стремленье скрыться от людей,

И вовсе не любовь к уединенью —

Тут дело все и проще и сложней…

Мы часто пониманье проявляем

Там, где порой оно и ни к чему.

Случается, что пьяному в трамвае

Мы, чуть ли уж не место уступая,

Сердечно улыбаемся ему.

А к людям очень маленького роста

И очень уязвимым оттого,

Кому на свете жить не так уж просто,

Нет, кроме любопытства, ничего!

Бегут им вслед на улицах мальчишки:

– Эгей, сюда! Смотрите-ка скорей! —

Ну, хорошо, пусть это ребятишки.

А взрослые! Намного ли мудрей?

Порой, прохожих растолкав упрямо

И распахнув глазищи-фонари,

Какая-нибудь крашеная дама

Воскликнет вдруг: – Ах, Петя, посмотри!

И, все смекнув, когда-то кто-то где-то

С практично предприимчивой душой

На нездоровом любопытстве этом

Уже устроил бизнес цирковой.

И вот факиры, щурясь плутовато,

Одетых пестро маленьких людей

Под хохот превращают в голубей

И снова извлекают из халата.

И вот уже афиша возвещает

О том, что в летнем цирке в третий раз

С большим аттракционом выступает

Джаз лилипутов – «Театральный джаз».

И тут нелепы вздохи или лесть.

Мелькают дни, за годом год кружится,

А горькая незримая граница,

К чему лукавить, и была и есть.

Но сквозь рекламу и накал страстей,

Сквозь любопытство глаз и пустословье

Горят для вас с надеждой и любовью

Большие души маленьких людей.

1967

Цвета чувств

Имеют ли чувства какой-нибудь цвет,

Когда они в душах кипят и зреют?..

Не знаю, смешно это или нет,

Но часто мне кажется, что имеют.

Когда засмеются в душе подчас

Трели по-вешнему соловьиные,

От дружеской встречи, улыбок, фраз,

То чувства, наверно, пылают в нас

Небесного цвета: синие-синие.

А если вдруг ревность сощурит взгляд

Иль гнев опалит грозовым рассветом,

То чувства, наверное, в нас горят

Цветом пожара – багровым цветом.

Когда ж захлестнет тебя вдруг тоска,

Да так, что вздохнуть невозможно даже,

Тоска эта будет, как дым, горька,

А цветом черная, словно сажа.

Если же сердце хмельным-хмельно,

Счастье, какое ж оно, какое?

Мне кажется, счастье как луч. Оно

Жаркое, солнечно-золотое.

Назвать даже попросту не берусь

Все их – от ласки до горьких встрясок.

Наверное, сколько на свете чувств,

Столько цветов на земле и красок.

Судьба моя! Нам ли с тобой не знать,

Что я под вьюгами не шатаюсь.

Ты можешь любые мне чувства дать.

Я все их готов, не моргнув, принять

И даже черных не испугаюсь.

Но если ты даже и повелишь,

Одно, хоть убей, я отвергну!.. Это

Чувства крохотные, как мышь,

Ничтожно-серого цвета.

1972

Баллада о ненависти и любви

1

Метель ревет, как седой исполин,

Вторые сутки не утихая,

Ревет, как пятьсот самолетных турбин,

И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,

Глушит моторы и гасит фары.

В замяти снежной аэродром,

Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,

Вторые сутки не спит радист,

Он ловит, он слушает треск и свист,

Все ждут напряженно: жив или нет?

Радист кивает: – Пока еще да,

Но боль ему не дает распрямиться.

А он еще шутит: мол, вот беда —

Левая плоскость моя никуда!

Скорее всего, перелом ключицы…

Где-то буран, ни огня, ни звезды

Над местом аварии самолета,

Лишь снег заметает обломков следы

Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,

Да только впустую. До слез обидно.

Разве найти тут, разве помочь —

Руки в полуметре от фар не видно?!

А он понимает, а он и не ждет,

Лежа в ложбинке, что станет гробом.

Трактор, если даже придет,

То все

равно в двух шагах пройдет

И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция,

И все-таки жизнь покуда слышна.

Слышна, ведь его портативная рация

Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,

Теплой крови полон сапог,

Она, остывая, смерзается в лед,

Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя.

Но только не двинуться, не шагнуть!

Вот и окончен, видать, твой путь.

А где-то сынишка, жена, друзья…

Где-то комната, свет, тепло…

Не надо об этом! В глазах темнеет…

Снегом, наверно, на метр замело.

Тело сонливо деревенеет…

А в шлемофоне звучат слова:

– Алло! Ты слышишь? Держись, дружище!

Тупо кружится голова…

– Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!

В каких ведь бывал переделках грозных.

– Спасибо… Вас понял… Пока держусь! —

А про себя добавляет: «Боюсь,

Что будет все, кажется, слишком поздно».

Совсем чугунная голова.

Кончаются в рации батареи.

Их хватит еще на час или два.

Как бревна руки… Спина немеет…

– Алло! – это, кажется, генерал. —

Держитесь, родной, вас найдут, откопают…

Странно: слова звенят, как кристалл,

Бьются, стучат, как в броню металл,

А в мозг остывший почти не влетают…

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,

Как мало, наверное, необходимо:

Замерзнув вконец, оказаться в тепле,

Где доброе слово да чай на столе,

Спирта глоток да затяжка дыма…

Опять в шлемофоне шуршит тишина.

Потом сквозь метельное завыванье:

– Алло! Здесь в рубке твоя жена.

Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!

С минуту гуденье тугой волны,

Какие-то шорохи, трески, писки,

И вдруг далекий голос жены,

До боли знакомый, до жути близкий!

– Не знаю, что делать и что сказать.

Милый, ты сам ведь отлично знаешь,

Что, если даже совсем замерзаешь,

Надо выдержать, устоять!

Хорошая, светлая, дорогая!

Ну как объяснить ей в конце концов,

Что он не нарочно же здесь погибает,

Что боль даже слабо вздохнуть мешает

И правде надо смотреть в лицо.

– Послушай! Синоптики дали ответ:

Буран окончится через сутки.

Продержишься? Да?

– К сожаленью, нет…

– Как нет? Да ты не в своем рассудке!

Увы, все глуше звучат слова.

Развязка, вот она, – как ни тяжко,

Живет еще только одна голова,

А тело – остывшая деревяшка.

А голос кричит: – Ты слышишь, ты слышишь?!

Держись! Часов через пять рассвет.

Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!

Ну есть ли хоть шанс?

– К сожалению, нет…

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.

Как трудно последний привет послать!

И вдруг: – Раз так, я должна сказать! —

Голос резкий, нельзя узнать.

Странно. Что это может значить?

– Поверь, мне горько тебе говорить.

Еще вчера я б от страха скрыла.

Но раз ты сказал, что тебе не дожить,

То лучше, чтоб после себя не корить,

Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная жена

И стою любого худого слова.

Я вот уже год, как тебе неверна

И вот уже год, как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя

Твоих горячих восточных глаз. —

Он молча слушал ее рассказ.

Слушал, может, последний раз,

Сухую былинку зажав зубами.

– Вот так целый год я лгала, скрывала,

Но это от страха, а не со зла.

– Скажи мне имя!.. —

Она помолчала,

Потом, как ударив, имя сказала,

Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:

– Мы улетаем на днях на юг.

Здесь трудно нам было бы жить счастливо.

Быть может, все это не так красиво,

Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,

Выдержать, встретясь с твоими глазами.

За сына не бойся. Он едет с нами.

Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости. Не ко времени эти слова.

Но больше не будет иного времени. —

Он слушает молча. Горит голова…

И словно бы молот стучит по темени.

– Как жаль, что тебе ничем не поможешь!

Судьба перепутала все пути.

Прощай! Не сердись и прости, если можешь.

За подлость и радость мою прости.

Полгода прошло или полчаса?

Наверно, кончились батареи.

Все дальше, все тише шумы… голоса…

Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьет в виски.

Оно полыхает огнем и ядом.

Оно разрывается на куски!

Что больше в нем: ярости или тоски?

Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.

Перед глазами сплошной туман.

Где дружба на свете и где любовь?

Их нету! И ветер, как эхо, вновь:

Их нету! Все подлость и все обман.

Ему в снегу суждено подыхать,

Как псу, коченея под стоны вьюги,

Чтоб два предателя там, на юге,

Со смехом бутылку открыв на досуге,

Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца

И будут усердствовать до конца,

Чтоб вбить ему в голову имя другого

И вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера дана

Душонке трехлетнего пацана.

Сын слушает гул самолетов и ждет.

А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски,

Взведенное, словно курок нагана.

От нежности, ярости и тоски

Оно разрывается на куски.

А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?

Но тут ведь на карту не жизнь, а честь.

Чудо? Вы скажете, нужно чудо?

Так пусть же! Считайте, что чудо есть.

Надо любою ценой подняться

И, всем существом устремясь вперед,

Грудью от мерзлой земли оторваться,

Как самолет, что не хочет сдаваться,

А, сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что, кажется,

Замертво рухнешь в сугроб ничком!

И все-таки он, хрипя, поднимается.

Чудо, как видите, совершается!

Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль,

Но тело горит, будто жарким летом,

Сердце колотится в горле где-то,

Багровая ярость да черная боль.

Вдали сквозь дикую карусель

Глаза мальчишки, что верно ждут,

Они большие, во всю метель,

Они, как компас, его ведут.

– Не выйдет! Неправда, не пропаду! —

Он жив. Он двигается, ползет.

Встает, качается на ходу,

Падает снова и вновь встает…

2

К полудню буран захирел и сдал,

Упал и рассыпался вдруг на части.

Упал, будто срезанный наповал,

Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал, в предчувствии скорой весны,

Оставив после ночной операции

На чахлых кустах клочки седины,

Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет,

Ломая безмолвие тишины.

Шестой разворот, седьмой разворот,

Он ищет… ищет… И вот, и вот —

Темная точка средь белизны.

Скорее! От рева земля тряслась.

Скорее! Ну что там: зверь, человек?

Точка качнулась, приподнялась

И рухнула снова в глубокий снег…

Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!

Ровно и плавно гудят машины.

И первой без лесенки прямо в сугроб

Метнулась женщина из кабины.

Припала к мужу: – Ты жив, ты жив!

Я знала… Все будет так, не иначе!.. —

И, шею бережно обхватив,

Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,

Замерзшие руки, лицо и губы.

А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:

– Не смей… Ты сама же сказала мне…

– Молчи! Не надо! Все бред, все бред!

Какой же меркой меня ты мерил?

Как мог ты верить?! А впрочем, нет,

Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой.

Все рушилось, гибло… Хоть вой, хоть реви!

И нужен был шанс, последний, любой.

А ненависть может гореть порой

Даже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь,

Играю какого-то подлеца

И все боюсь, что сейчас сорвусь,

Что-нибудь выкрикну, разревусь,

Не выдержав до конца.

Прости же за горечь, любимый мой!

Всю жизнь за один, за один твой взгляд,

Да я, как дура, пойду за тобой

Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза ее,

Глаза, что любили и тосковали,

Таким они светом сейчас сияли,

Что он посмотрел в них и понял все.

И полузамерзший, полуживой,

Он стал вдруг счастливейшим на планете.

Ненависть, как ни сильна порой,

Не самая сильная вещь на свете!

1966

«И что же это в людях за черта…»

И что же это в людях за черта:

Сердечность, что ли, ценят нынче дешево?

Ну сколько ты ни делаешь хорошего,

В ответ тебе – ну просто ни черта!

Хороших душ достаточно у нас,

Но как-то так частенько получается,

Что всех теплее тот и улыбается,

Кому ты нужен попросту сейчас.

А сделаешь хорошее ему —

И кончено! Как будто отрубил.

Теперь уже ты больше ни к чему,

И он тебя почти и позабыл.

И как-то сразу горько оттого,

Что сам себя ты вроде обманул.

Кому-то взял и душу распахнул —

И в общем, неизвестно для чего!

Так стоит ли для этих или тех,

Как говорится, расшибаться в прах?!

Не лучше ль плюнуть попросту на всех

И думать лишь о собственных делах?

Вот именно: души не волновать,

Жить для себя, неслышно, как скупец.

Слегка черстветь и что-то наживать,

Но если так вот свинством обрастать,

То ведь начнешь же хрюкать, наконец!

Нет, все равно оно не пропадет —

Однажды совершенное добро.

Как не ржавеет в мире серебро,

Так и оно когда-то да сверкнет.

И ты, идя среди добра и зла,

Не одинок в отзывчивой судьбе.

Признайся сам: ведь добрые дела

Когда-то кто-то делал и тебе.

Ведь коли жить и сердцем не скудеть,

Познаешь все: и радости, и снег.

Но если ты – хороший человек,

То стоит ли об этом сожалеть?!

1971

Он настоящим другом был

У парня был хороший друг,

Задорен и смешлив.

Был друг как друг, но как-то вдруг

Стал тих и молчалив.

Проведал парень: у него

Был тяжко болен сын.

– Держись! – сказал он. – Ничего,

Ведь ты же не один.

Он продал мотоцикл без слов

Какому-то дельцу.

Кровь подошла? Даешь и кровь

Курносому мальцу.

Потом, когда прибой похвал

Приветственно гудел,

Он лишь плечами пожимал,

Сердился и краснел,

Как будто людям говорил:

За что хвалить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!

Друг раз кого-то зло поддел

И, смяв, перешагнул.

И парень вспыхнул, не стерпел,

Он друга взял и вздул.

Когда же кто-то упрекал

Потом в толкучке дел,

Он лишь плечами пожимал,

Сердился и краснел,

Как будто людям говорил:

Зачем корить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!

Зимой пошли на лыжах в лес.

Вот мостик и разъезд.

Вдруг, охнув, друг упал на рельс,

А в ста шагах – экспресс!

Уж бьет прожектор по глазам!

Он к другу подлетел,

Он друга вниз столкнул, а сам

Не спрыгнул. Не успел…

Потом был час, нелегкий час,

Прощанье и венки,

И митинг, и десятки глаз,

Застывших от тоски.

В речах сказали, что герой,

Что храбро пролил кровь,

А он лежал простой-простой,

Чуть приподнявши бровь,

Как будто людям говорил:

Зачем хвалить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!..

1968