Помолвка мсье Гира
Шрифт:
В комнате было холоднее, чем на улице. В ожидании печного тепла мсье Гир снова надел пальто — толстое черное ратиновое пальто с бархатным воротником, вошел в нишу от стенного шкафа, служившую ему кухней, зажег газовую плитку, налил воды в кастрюлю. Рука его сама находила нужный предмет, искать было не нужно. Поставил на стол чашку и тарелку, положил нож, потом, немного подумав, убрал тарелку в шкаф, очевидно вспомнив, что люди в привратницкой помешали ему пойти за покупками.
У него еще оставалось немного хлеба и масла. Он взял коробку из-под печенья, где держал молотый кофе, нахмурился, посмотрел на печь, которая уже не дымила и не гудела. Растопка выгорела, но уголь не занялся. Больше щепок на камине не было. Мсье Гир опять насупил брови, потом вылил кипящую воду на молотый кофе и погрел руки о чашку.
Справа в комнате находились кровать, умывальник и ночной столик; слева — ниша с газовой плиткой и стол, накрытый клеенкой.
Сидя за этим столом, мсье Гир не спеша ел хлеб с маслом и пил кофе, глядя прямо перед собой. Покончив с едой, он еще какое-то время пребывал в неподвижности, словно застыв во времени и пространстве. Вокруг зарождались звуки, сначала слабые и неразборчивые, едва слышное потрескиванье, постукиванье, шаги, и вскоре весь мир, окружавший его комнату, воплотился в скопище неясных звуков.
В соседней комнате звенели тарелками и слышались разговоры. Казалось странным, что тарелки издают довольно четкий звук, будто их переставляют прямо здесь, в комнате, в то время как голоса сливались в какой-то механический гул низких тонов.
Внизу, как всегда по вечерам, мальчик играл на скрипке все те же учебные упражнения. И чей-то голос, гудя как шмель, время от времени приказывал ему играть сначала.
А еще была улица, далекий шипящий звук машин, который постепенно нарастал, достигал предела возле дома и затихал вдали. Только тяжелые грузовики катили мимо медленно и с таким грохотом, что перехватывало дыхание и весь дом дрожал сверху донизу.
Однако все это происходило за стенами комнаты. В самой же комнате тишина стояла единым, плотным, однородным сгустком, и мсье Гир сидел перед пустой чашкой, зная, что вот-вот кончится блаженство, полученное от горячего кофе.
Когда тепло ушло, он встал, застегнул пальто на все пуговицы, обернул кашне вокруг шеи, вымыл под краном чашку, из которой пил, вытер ее тряпкой, висевшей на гвозде, поставил на место в стенной шкаф; собрал хлебные крошки на кусок картона, засаленный от постоянного употребления, сбросил их в печь и приготовил на ночь постель.
Что еще оставалось сделать? Завести будильник, который белел на каминной полке и показывал половину девятого.
И больше ничего? Он снял башмаки, почистил их, сидя на краю постели и все еще держа шею неподвижно, а голову — левой щекой вверх. Да, больше ничего. Мальчик снова заиграл упражнения, смычок скользил по второй струне. Сидящий рядом с ним мужчина, должно быть, читал вслух газету, голос был однотонным, как струя, текущая из крана.
Мсье Гир встал с постели, где ему было неудобно, уселся в кресло лицом к потухшей печке, устремив глаза на циферблат будильника, и больше не шевелился, если не считать, что в какую-то минуту засунул в карманы руки, замерзшие на подлокотниках.
Без десяти девять.., девять.., пять минут десятого… Он не закрывал глаза, ни на что на смотрел. Он сидел как в поезде, который никуда его не привезет. Он даже ни разу не вздохнул. Немного тепла собралось наконец под пальто, и он бережно хранил это тепло, а ноги в комнатных туфлях сводило от холода.
Двадцать минут десятого.., двадцать пять, двадцать шесть. Иногда где-то резко хлопала дверь. Какие-то люди спускались с лестницы с таким шумом, будто спотыкались на каждой ступеньке. Иногда доносились свистки полицейского, стоявшего на перекрестке.
Двадцать семь минут десятого… Мсье Гир встал с кресла, повернул выключатель и в наступившей темноте нашарил кресло, откуда теперь ему были видны только слабо светившиеся стрелки будильника.
Только когда настало десять часов, он выразил нетерпение, пошевелив пальцами в карманах. Жильцы в соседней комнате спали, но где-то плакал ребенок и мать, укачивая его, все повторяла: “Ля-ля-ля…” Мсье Гир встал и подошел к окну, за которым все было черно. Но вскоре совсем близко, метрах в трех от него, вспыхнул свет, и в освещенном окне перед ним предстала во всех подробностях комната в доме напротив.
Женщина захлопнула за собой дверь ударом ноги с такой силой, что стук, должно быть, отозвался громовым раскатом, но звуки через двор не проникали. Она спешила и была, наверно, в плохом настроении, если судить по тому, как рывком откинула одеяло, чтобы сунуть в постель грелку, которую держала под мышкой.
Мсье Гир не шевелился. В его комнате было темным-темно. Он стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и только глаза его бегали туда-сюда, вслед за каждым движением соседки.
Расстелив постель, она распустила по плечам недлинные, но густые и шелковистые рыжеватые волосы и, с наслаждением потянувшись, растерла затылок и уши.
Перед ней висело зеркало над туалетным столиком резного дерева, и она смотрелась в него, пока стягивала снизу вверх, а потом через голову черное шерстяное платье. Затем, оставшись в комбинации, села на край постели, чтобы снять чулки.
Даже из комнаты мсье Гира было видно, что кожа ее от холода покрылась пупырышками, и когда она сбросила все, кроме коротких трусиков, долго терла сморщившиеся от холода соски, чтобы их согреть.
Женщина была молодой и крепкой. Прежде чем снять трусики, она надела длинную белую ночную рубашку, еще раз посмотрела на себя в зеркало и вынула сигареты из ящика ночного столика.
В окно она за это время ни разу не взглянула. Не взглянула и потом. Она лежала в постели, опершись локтем о подушку, медленно закуривая сигарету, перед тем как раскрыть лежащий возле нее роман.
Лежала она лицом к окну, лицом к мсье Гиру, позади которого будильник понапрасну отбивал секунды и передвигал светящиеся стрелки. Одеяло на ее постели было красного цвета. Она лежала наклонив голову, и от этого губы ее выглядели еще более пухлыми, лоб не таким широким, рыжие волосы казались гуще.