Помолвка (Рассказы)
Шрифт:
Отец закрыл журнал и стукнул по нему кулаком:
— Ты что, голову потерял? Разве о таких вещах говорят вслух?
— Я не отказываюсь ни от одной фразы, которую написал, — заявил сын.
— Ни от одной! А я — я требую, чтобы ты отказался от всех и притом во весь голос. Мне надо иметь возможность сказать как нашим друзьям из крайней левой, так и нашим друзьям в правительстве, что это была шутка и что ты по-прежнему всей душой за народ.
— Никогда!
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Взгляд отца был мрачен и полон угрозы. Внезапно сын вскочил с кресла и, выпятив грудь, громко крикнул:
— Долой Арагона!
Услыхав это, бедный миллиардер побледнел как полотно.
— Негодный мальчишка! — произнес он дрожащим голосом. —
— Я продумал то, что написал, и всегда буду думать так.
— Ах, вот оно что! — вскричал бедняга отец. — Впредь, пока ты не переменишь своего мнения, у тебя будет только пятьдесят тысяч карманных денег. Повторяю — пятьдесят тысяч.
Пятьдесят тысяч — такова была сумма, которой и другие миллиардеры (они сговорились заранее) решили ограничить ежемесячные карманные деньги своих сыновей. У Мартена дело обстояло несколько иначе.
Его отец, мелкий служащий префектуры Сены, которому для чтения хватало вечерней газеты и еженедельного спортивного журнала, не потрудился ни прочитать, ни даже просмотреть «Назад». И он не мог понять, почему начальник канцелярии вдруг стал так щедр на окрики и придирки. Беспокоясь о своей репутации, или, вернее, о своем служебном положении, он занялся самоанализом, но не нашел ничего, заслуживающего упрека, ни в работе своей, ни в выражении своих политических взглядов. Сослуживцы избегали обращаться к нему, а в присутствии начальника канцелярии смотрели на него с явным презрением. Наконец один из них, самый старый конь во всей упряжке, объяснил ему, из-за чего так разъярились в управлении префектуры. Гнев Мартена-отца был ужасен.
— Негодяй! — зарычал он. — Дрянной сын! Так вот как ты отблагодарил меня! Всю жизнь я жертвовал собой, чтобы ты мог добиться положения в обществе и в один прекрасный день жениться на богатой девушке, а ты в благодарность за это открываешь анархистские журналы! Пишешь какие-то гнусности! У начальства я всегда был на хорошем счету, а теперь в глазах моих шефов я — отец негодяя, мерзавца, сквернослова, который хочет втоптать революцию в грязь! Ничтожество! Вон из моего дома! Я проклинаю тебя!
Вопрос о карманных деньгах он поднимать не стал, тем более что никогда в жизни не давал сыну карманных денег. Изгнанный из отчего дома, Мартен остался при своих пятистах пятидесяти франках, ассигнованных ему в качестве скромного жалованья, как главному редактору журнала. Впрочем, денежный вопрос относительно мало тревожил его. Этот юноша мефистофельского склада почти легко переносил бедность и в нашем мире искал только извращенных радостей, наихудших — тех, которые доставляет подобным субъектам возможность разозлить, нарушить покой благомыслящих особ. Быстро позабыв о проклятии отца, которое он, грешный, воспринял с чрезмерной легкостью, Мартен прямехонько отправился в редакцию «Назад», которую избрал своим жильем. Редакция эта состояла из одной-единственной комнаты, прихожей и уборной. В первую ночь, устроив себе постель на груде журналов, Мартен уснул там и спал отлично. Утром, часов около десяти, когда пришла молоденькая секретарша, он был давно на ногах и уже успел исписать семь страниц бумаги, предназначенной для машинки. Он не потрудился открыть окно, и она брезгливо сморщила носик.
— Пахнет козлом, — сказала она.
Жинетта, молоденькая секретарша, маленькая пухлая блондинка, очень нравилась пятерым сынкам миллиардеров. Она проводила вечера то с одним из них, то с другим и принимала их скромные подарки с тем же тактом и изяществом, с каким эти подарки преподносились. Один только Мартен ничего не дарил ей. Впрочем, она никогда и не проводила с ним вечера. По ее мнению, он был самым бездарным из всех.
Пятеро сынков явились около полудня с удрученными физиономиями и унылыми речами. Теперь, когда их карманные деньги свелись к пятидесяти тысячам франков, будущее журнала «Назад» казалось им безнадежным, и они даже не собирались выпускать второй номер. Мартен начал их тормошить, усовещевать и подбадривать, снова и снова повторяя, что они являются поборниками нонконформизма и свободы.
— За работу! — сказал он под конец. — За работу в пользу богачей и крупного капитала!
Все пятеро, казалось, вновь обрели былой пыл и ушли из редакции лишь после того, как дали слово приняться за работу немедля. Что до Мартена, то он снова взялся за прерванную большую статью под заглавием: «Обогащайтесь!», которой, к счастью, не суждено было увидеть свет. Это был многословный памфлет, в котором он пытался, хотя и тщетно, высмеять благородные замашки нашей буржуазной элиты, ее нежную привязанность к рабочему классу и достойную примера любовь к революции. Стремясь придать своей статье совершенную форму, он решил переделывать ее до тех пор, пока это ему не удастся. Листки грудой ложились на стол, а так как почерк у него был неразборчивый, Жинетта, перепечатывая, не поспевала за ним. Время от времени она бросала машинку и подходила к нему, чтобы он помог ей разобрать какое-нибудь слово, а он, раздражаясь тем, что она нарушает ход его мыслей, сердился и называл ее безграмотной дурой и недоучкой. Жинетта говорила, что он просто сопляк, жалкий воображала, и порой дело доходило чуть не до драки. В одно прекрасное утро, в десять минут двенадцатого, они обменялись такими сильными выражениями, что Жинетта дала ему пощечину, а он встал, чтобы ответить тем же. В эту самую секунду их озарил луч солнца, а этажом ниже из радиоприемника полились звуки джаза, и вышло так, что молодые люди совершенно нечаянно упали в объятия друг друга.
В этот же день, в начале первого, пятеро миллиардерских сынков вошли в редакцию. Мартен, еще весь красный после бесконечно долгого поцелуя, встретил их несколько смущенно. На его вопрос, кончили ли они свои статьи, пятерка посмотрела ему в глаза.
— Взвесив все, — сказал один, — я за народ.
— Взвесив все, — сказал другой, — я за рабочих.
— Взвесив все, — сказал третий, — я за простых людей.
— Взвесив все, — сказал четвертый, — я за массы.
— Взвесив все, — сказал пятый, — я за революционный дух.
Те несколько дней, которые миллиардерские сынки провели, не общаясь с Мартеном, они посвятили глубоким и небесполезным размышлениям. А главное, получая отныне в месяц только пятьдесят тысяч франков карманных денег, они как бы заранее ощутили вкус нищеты и испытали чувство солидарности с простыми людьми, с рабочим классом, с народными массами. Осознав свои ошибки и воспылав к ним отвращением, они вновь сделались революционерами, каковыми им и следовало неизменно оставаться по примеру их отцов.
— Что с вами стряслось? — спросил Мартен. — Не собираетесь же вы бросить «Назад» на произвол судьбы?
— И еще как бросим, — ответила пятерка. — К тому же «Назад» больше не существует. Жаль, что вышел тот, единственный, номер. Теперь с этой грязной тряпкой, осквернившей великие идеи, которые хранит в сердце каждый человек из приличной семьи, покончено. Да, наши отцы правы: понося революцию, не создашь себе положения в литературе. А нам тоже хочется, чтобы о нас говорили, что мы — молодые писатели большого сердца и широких взглядов. Итак, с «Назад» покончено — и покончено навсегда.