Помпа

Перфильева Анастасия Витальевна

Грунтовая вода из старой скважины не ушла и стояла в трубе на уровне трёх метров!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

От Юльки — родителям.

«Дорогие мама и папа!

Мне здорово влетело от тёти Дуси, что я вам давно не писала. Я живу хорошо, мы все живём очень хорошо. Но мне всё время жутко некогда. Вы даже не представляете, как мне некогда!! Во-первых, мы с Петром задумали одно очень важное дело. По секрету. А потом случилась большая беда (вы только не пугайтесь). У нас заболела корова Дочка! В общем, расскажу по порядку. В один прекрасный день мы с Галкой были вечером в огороде, таскали с кринички воду. Надо же обратно поливать и поливать эти ненасытные перчики. Надоело до смерти... Я жутко устала, села под орех. Вдруг Галка кричит: «Никак,

коров гонят. Чего так рано? Беги встреть!» Ну, я согласилась (всё лучше, чем воду таскать). Взяла прутину, пошла себе. Наша корова (я их больше не боюсь) приметная. Все рыжие, а она с крапинами. Идёт мне навстречу и страшно так мычит. Прямо воет! И со стороны в сторону колыхается (животом). Я ей: «Дочка, Дочка!» А она прямо в ворота да вдруг как заревёт вроде медведя!! Баба Катя её в коровник гонит, а она — ни в какую. Тут как раз приходят с работы тётя Дуся и дядя Федя. А Пётр, Петруша, всё не едет. Тётя Дуся говорит: «Неужто Дочка заболела?» В общем, вошли они все в хлев, то есть в коровник, Галка прибежала, мне всё загородили. Да, Дочка заболела. Теперь уж точно. Не пьёт, не ест и доиться не даёт. Тут Пётр на своём мотоцикле прикатил. Тётя Дуся его сразу и послала на МТФ (молочнотоварную ферму). За ВЕТЕРИНАРОМ. Они приехали. ВЕТЕРИНАР такой дядька здоровый, прямо великан. Он сказал: «Ваша Дочка, наверно, в кукурузное поле зашла и объелась!» Представляете? И велел ей давать молока знаете с чем? С водкой! Ужас какой-то!! Тётя Дуся кричит: «Галя, Юлечка, бегите в сельпо за пол-литром! Если закрылось, продавщица напротив живёт, дом с голубыми наличниками». Галка в хлеву чего-то делала, побежала я. Нашла ту продавщицу. Она мне пол-литру даёт, а мне же неудобно по улице с ней в руках идти! Она говорит: «Торбочка е?» А у меня никакой торбочки не Е. Я её (пол-литру) за пазуху и сунула. Она там побултыхалась и вдруг — представляете?— как выскользнет! Но не разбилась. А дальше было так. ВЕТЕРИНАР с тётей Дусей разинули корове пасть — Петруша язык тряпкой держал — ив пасть вылили целых три кефирные бутылки! Молока с чесночком да те пол-литра. Я думала всё, пропала наша Дочка! Но ВЕТЕРИНАР, как живому человеку, ей сделал укол КАМФАРЫ. Только шприц здоровый, вроде велосипедного насоса. И велел ничем не беспокоить. Тётя Дуся вышла из хлева — чуть не плачет, баба Катя тоже. А дядя Федя с ВЕТЕРИНАРОМ пошли пить за Дочкино здоровье какую-то ГОРЕЛКУ. Ну хорошо. Мы с Галкой возле коровника топчемся, топчемся, там Петруша чистую соломку раскидывает. Чтобы Дочке удобней лежать. Она и развалилась как барыня. Да вдруг как захрапит во всю глотку! Я прямо задрожала. А ВЕТЕРИНАР подходит, послушал-послушал и говорит: «Очень хорошо. У неё в животе БРОЖЕНИЕ началось!» Мамочка и папочка, ведь если я когда-нибудь кому-нибудь в школе расскажу, что видела настоящую НЕТРЕЗВУЮ (пьяную) корову, мне же никто не поверит. А я видела, видела! И как она страшно храпела и во сне чего-то помыки-вала... На другое утро тётя Дуся Дочку в стадо не пустила, ещё пастуха отругала, что в кукурузу упустил. А нам с Галкой велела самой лучшей травки нарезать. Галка таким жутко острым серпом резала, а я подбирала. У кринички. И молока Дочкиного никому пить не давали, всё поросёнку и Каштану слили. Потому что оно ведь тоже было пьяное! (Да, я за-'была, вы же не знаете, у нас в будке есть такой пёс, облезлый, но очень хороший. Зовут Каштан.) А когда Дочка совсем поправится, мы, то есть Пётр, я, Галка и Шурец, наше самое главное дело будем опять делать, то есть продолжать. В общем так: П + Ю + Г + Ш = ПОМПА!

Целую вас крепко.

Юля.

Да, ещё я забыла написать про очень, очень важное! В тот вечер, как у нас болела Дочка, я ведь целых три или четыре часа играла на гитаре! И Пётр сказал, что я очень душевная и меня можно даже в консерватории учить. Я была такая счастливая, такая счастливая!..

Ваша Юля».

Это происходило так.

...Уже спустился на землю свежий июньский вечер. Уже позажигались в тёмном небе звёзды, много южных ярких звёзд. Уже сильнее, чем днём, запахли распустившиеся розы и жасмин, смутно белевший в темноте; сладким дурманом потянуло с отцветающих гроздьев акации. А соловьи-то, соловьи... Они пели наперегонки. Один — на акации, два — на шелковице, штуки четыре на малом орехе у дома, а дальше по усадьбе и не сосчитать. Пели на все лады и голоса, точно состязались. Крепким сном выздоровления спала в своём хлеву наделавшая столько хлопот корова Дочка. Ветеринар уехал. Тётя Дуся, дядя Федя, Галя, Юлька, даже баба Катя вышли посидеть под малый орех. Просто так, подышать чистым воздухом. Шурец устроился на ступеньке террасы,

строгал что-то. Один Пётр был в доме. Разговаривать что-то не хотелось. Очень уж все переволновались.

— Юлечка,— помолчав, сказала тётя Дуся, а сыграла бы ты нам на своей гитаре! Телевизор чего-то неохота смотреть, надоел...

— Пожалуйста,— встрепенулась Юлька.

Она побежала в дом. Нарочно долго, словно настраивая струны, звякала ими в своей комнате, прислушиваясь: что же там делает Пётр?

Вышли они вместе — Юлька впереди, он позади. Гитара удобно висела на шее, позванивала сама собой. Пётр сел на скамью, облокотился о стол, задумчивый такой. Приладившись, Юлька тронула струны. Гитара, гитара!.. Сколько приносишь ты людям удовольствия, сколько можешь доставить радости в искусных руках! Юлькины руки вовсе не были искусными. Где уж! Без году неделя к инструменту прикоснулась. Но была Юлька музыкальной, а в эту

минуту чуткой. И когда осторожно, робко начала перебирать струны, вспоминая выученную в Москве простенькую мелодию, и когда почти неожиданно для себя, боясь осрамиться, не фальшивя ничуточки, запела срывавшимся от волнения голосом слова какой-то английской песенки, словно сдула немудрёная эта песенка со всех членов семьи Лукьяненок остатки усталости и недавней тревоги. Юлька запела увереннее.

Странно звучали чужие слова. Но песня — она ведь всюду дойдёт к сердцу. Если хорошая, конечно...

И тётя Дуся в такт тихонько покачивала головой. И дядя Федя стал уже разглаживать усы. А Галюшка, вытягиваясь худеньким телом, жалась к сестре, словно старалась ей помочь. А Шурец бросил строгать, сидел с ножиком в руке. А баба Катя ласково смотрела на всех, изредка, по старческой привычке, проводя ладонью по подбородку...

Розы запахли сильней. Жасмин тоже. Только Пётр никак, ни одним движением не показал, что слушает Юльку с удовольствием. О чём он думал? Или вспомнил, как сам пел мальчишкой? Или она, Юлька, пела плохо, невыразительно?

— Молодчина,— сказал Пётр, когда Юлька, точно обессилев, уронила на колени руки.—Душевно исполняешь. За сердце берёт. Учиться бы тебе...

Даже в темноте засверкали её глаза!

— Давай ещё,— попросила Галя.— Давай нашу. Вместе споём. «Рябинушку» знаешь? «Течёт Волга...»? «Рушник»? «Я люблю тебя, жизнь...»?

— Знаю. Могу. Постараюсь...

— Валяй,— пробасил дядя Федя.

Ох и удивлялись, наверно, в этот тихий июньский вечер соседи Лукьяненок! Столько волнений и страха из-за коровки семья приняла, а сами музыку играют, песни поют.

И тётя Дуся... Откуда что взялось? Полно, всей грудью вдохнула она душистый воздух. Расправила плечи; распрямилась, словно скинула одним махом годков десять...

— Подтягивай, Петро,— показал глазами на жену дядя Федя.

Пётр с матерью запели в два голоса. Нет, не в два, а на два! Тётя Дуся, слегка откинув голову, выгнув шею, прикрыв серые глаза, выводила песню повыше, Пётр — пониже, в лад с матерью, глуховато, но сильно. Вот и дядя Федя включился низким, глубоким басом. А Галка... Она словно ловила подходящую минуту и тоже, взяв сторону матери, запела. Только звонче, задорнее.

Юлька лишь изредка касалась струн, изумлённая, почти потрясённая: «Тётя Дуся, ты же с первого звука изменилась лицом. Это же не ты сейчас поёшь, а какая-то чудесная незнакомка! И глаза твои не насмешливы, как всегда, и губы открыли подковки белых зубов...» Да, в этот вечер Юлька была счастлива. Особенным, светлым счастьем — за других.

Песня погасла. Стихла и гитара.

— Глядите! Глядите, спутники летят! Два! — Шурец, приплясывая на ступеньке, показывал на тёмное, запорошённое звёздами небо.

— Где? Где? — вскочила и Юлька.

— На Медведицу Большую смотри, — сказал Пётр.— Теперь на Полярную. Видишь, яркая... Верно, летят! Мы их здесь часто видим.

— А может, это самолёты?

— У самолётов огни цветные — красный, зелёный...

Несколько секунд все следили за движущимися светлыми точками. Они словно пробирались среди звёзд. Становились меньше, исчезли. В будке залаял Каштан. Привычный этот лай как бы разбудил всех.

— Спать-то когда же будем? — весело спросила тётя Дуся.— Ночь скоро минет.

— Племяннице спасибо,—сказал дядя Федя.—= Без мандолины твоей в жизни бы так не спели.

— Батя же! — вскрикнула Галюшка.—Это у Юльки гитара вовсе...

— А по мне, всё одно — мандолина, гитара.., Пелось бы складно. Приятной всем ноченьки!

Довольно скоро все разошлись по своим комнатам. Тётя Дуся с бабой Катей, проведав перед этим, конечно, Дочку... И дом Лукьяненок погрузился в ничем больше не нарушаемую тишину.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

<