Помяловский
Шрифт:
Николай Герасимович оставил очень мало воспоминаний о бытовом укладе родительской семьи. Пробел этот, правда, не трудно восполнить по его художественным произведениям, носящим автобиографические черты. В рассказе «Данилушка» он так описывает семейную обстановку: «Вот глубокая осень. Отец обошел свои гумна и нашел, что всего-то у него вдоволь. Он рад и спокоен. Данило принес первую клюкву. Кипит самовар на столе. Анна качает Люльку; мать стучит спицами; Петруха мастерит какую-то штуку долотом; отец добыл Четьи-Минею и начинает читать о Георгии Победоносце и св. великомученице Варваре. Бывают во всяком более или менее добром семействе тихие, мирные вечера, когда в воздухе веет благодать и кротость; всех посетило лёгкое расположение, нет ни хохоту, ни крику детского. Это не счастье, которое волнует кровь, это —
Маленький Николай выделялся в свой семье способностями к разному изобретательству: то кораблик сделает, то с лихим хлыстом удочку, то запустит змея с разными невиданными белендрясами и трещотками, то выдумает диковинные тенета для птиц. Каждый день он придумывал все новое и новое, поражая своими изобретениями семью, гордившуюся даровитым мальчиком. Но в таких семьях, как семья Помяловского, дети редко остаются в сфере игр и потех, учебников и занятий. По свидетельству самого Помяловского он рано включился во все тяготы семейных работ, — то лошадь сводить на водопой, то помочь отцу около дома, в огороде, в саду, в рыбной ловле, то понянчить маленького брата, то спеть с отцом на клиросе. Все это развивало раннее чувство самостоятельности в мальчике.
Путешествовать через рвы и болота, на целый день со скудным завтраком уноситься в легкой лодчонке и пускать с длинным хлыстом лёсы — это стало любимым занятием мальчика Помяловского. Вскормленный береговым ветром, мальчик изучил окрестные овраги и ручьи, помнил все надписи на плитах и крестах местного кладбища. Описывая воспитание Данилушки, Помяловский подчеркивает, что никакой учебник, никакая ботаника и зоология не научат тому, чему научит ребенка природа.
«Ни один городской мальчик, —говорит Помяловский о герое своего рассказа Данилушке, — не видывал картины такой, какие видывал Данило. Никому учебник не говорил так много, как Даниле говорила мать-природа. Да он и сам был дитя природы. Ему не преподавали по рецептам изучать сначала арифметику и грамматику, потом средне-учетные науки. Он всему учился сразу — и логика, и практическая философия, и языки, и вера, и сельское хозяйство, и география на тридцать верст в окружности, и право, на сколько оно известно в деревне, — все ему известно, все он черпает не из мертвых книг, а прямо из жизни, из природы. И зато навеки останется в сердце его все, что он почерпнул из этого естественного источника».
Эти страницы говорят о лучшей стороне детства Помяловского, но жизнь мальчика прежде всего омрачалась близостью церкви и кладбища, где мальчику приходилось наблюдать обряды погребения, слышать вечный плач горюющих родственников и причитающих вопленниц.
Во главе с маленьким Помяловским детвора играла по целым дням в похороны и отпевание.
Достаточно увидеть удручающий пейзаж малоохтенского кладбища, чтобы представить себе, как он должен был подавлять воображение впечатлительного мальчика.
«Вообрази теперь, — говорит один из героев Помяловского, Череванин [1] ,—хотя ту картину, которую я чаще всего видел с детства… Положат тебя на стол, под стол поставят ждановскую жидкость, станут курить ладаном, запоют за душу хватающие гимны — «житейское море», или «что это за чудо», «как мы предались гниению», «как мы с смертью сопрягались». Соберутся други и знакомые, Станут целовать тебя, кто посмелее в губы, потрусливее в венок… Дальше. Что же дальше? Захлопнут гроб крышкой и завинтит ее вечным винтом вечного цвета мастер гробовщик Иван Софронов, и опустят тело в подземное жилище… Могила… Что такое там? Я уже вижу, как идут, лезут и ползут черви, крысы, кроты. Веселенький пейзажик…» Устами Череванина Помяловский говорит о том тягостном впечатлении, которой сопровождало его в детстве, расслабляя «вольный дух» поречанина. Кроме того, Малая Охта наделила Помяловского горьким недугом, от которого впоследствии так безвременно он и погиб. Страшно читать его признание в письме к Я. П. Полонскому:
1
Череванин — герой повести «Молотов».
«Первый раз пьян я был на седьмом году. С тех пор до окончания курса страсть к водке развивалась крещендо и диминуендо».
Развитию этого недуга, как видно, особенно способствовали кладбищенские игры и праздничные гулянья на Охте. Пьяный разгул, бесшабашность, звериная удаль кулачных боев, обжорство на поминках по усопшим, непристойные рассказы местных юмористов, — все это не могло не наложить своего отпечатка на сознание предоставленного самому себе впечатлительного и бойкого мальчика.
Вместе с тем празднества откладывали в сознании его и другие впечатления. Сытые петербуржцы, приплывающие со снедью на яликах и ялботах, и ободранные, истощенные нищие, слоняющиеся в поискам гроша или корки, — этот резкий контраст не прошел мимо сознания Помяловского-мальчика и зародил впоследствии проблему «несчастного люда» в творчестве Помяловского-писателя.
ГОДЫ УЧЕНИЯ
«Их ломали в бурсе, гнули в академии».
«Семейная жизнь теперь казалась ему полным блаженством, выше которого нет на свете; бурсацкая — царством бесконечных мучений. Он усиленно всматривался в черную бездну, которая легла между той и другой жизнью…»
Первоначальной грамоте Помяловский научился дома. Учил его отец по Четьи-Минеям и другим церковным книгам, как принято было учить тогда в семьях духовенства. Посещал он также месяца четыре какую-то грошовую школу на Малой Охте. Родители мудрить особенно не стали. Дорожка, мол, уготована сыну одна: быть Николаю либо дьяконом, либо священником. Так испокон века шли поколения Помяловских к священнослужительству.
На восьмом году жизни мальчик был отдан в приходское Александро-Невское духовное училище. Отправке в бурсу предшествовали всякие торжественные приготовления. Мать, не по обычному ласковая, часто тоскливо вздыхала. Отец стал дарить грошики для копилки. Полунамеком заговаривал о розгах. Дескать, порят там, чорт их побери, знатно! Один сечет, да два держат: один за ноги, да один за голову… А то, бывало, и секут-то двое… с одной стороны, да с другой стороны. Худая это штука».
Мальчик начинает строить планы, как избежать этой секуции.
— Я убегу, тятька!
— Нет, не убежишь! Там солдат стоит у ворот!
— Так я с дороги убегу!
— А куда же с дороги пойдешь?
— А в разбойники…
Но эти беседы о розгах все же не западали глубоко в душу мальчика. К моменту поступления Николая в бурсу братья его Павел и Владимир были уже «старыми» бурсаками. Они учились в том же приходском Александро-Невском училище. Старший брат Павел, прозванный в бурсе носатым, славился своей физической силой, к тому же он был неразлучным другом и товарищем главного коновода бурсы Силыча, перед которым все трепетали. Таким образом, братья, защищенные собственной физической силой, а еще больше дружбой с богатырем бурсы, Силычем, застрахованы были от диких издевательств и затрещин. Поэтому в их рассказах бурса, выступала своеобразной вольницей. Стать «бурсаком с ног до головы» казалось мальчику очень заманчивым и романтическим. Николая очень увлекали рассказы братьев о бурсацкой жизни, играх, проделках, борьбе с начальством.