Помяловский
Шрифт:
Бурсаки-начальники могли делать, что им угодно. Это была целая иерархия во главе с царьком — цензоров, окруженным придворным штатом авдиторов, в свою очередь возглавлявших всех второкурсников. Авдиторы были аристократией бурсы, сильной физически и знающей на зубок все традиции бурсацкой «педагогии». Взятка и вымогательство — обычная основа власти бурсацкого начальства. На этой почве в бурсе развивалось ростовщичество. Для «подарков» брались деньги взаймы, особенно городскими учениками, до получения из дому и т. д. — с отчислением известного процента ростовщику. Цензоры, авдиторы и другое начальство благодаря этому жили барами, проявляя безудержный деспотизм в отношении новичков.
Здесь тоже помог Силыч. Помяловский избавился от этого раболепства, от необходимости давать кому-либо подарки, лакействовать перед второкурсниками, рассказывать им на ночь сказки, покупать им булки, искать в голове паразитов и т. д., как это вынуждены были делать почти все первокурсники.
Постепенно он завоевывал себе независимость, обходился без помощи Силыча, и научился защищаться, даже в схватке с сильным бурсаком. Сам никогда не нападая, он отбивался, однако, стойко. Это не могло не нравиться товарищам — они его полюбили.
Один из лучших школьных друзей Помяловского, Н. А. Благовещенский, следующими штрихами воссоздает портрет Николая Герасимовича в период бурсы:
«Помню, — рассказывает Благовещенский о Помяловском той поры, — когда однажды товарищи робко указали мне на него, как на силача, который в обиду себя не даст. Он шел по мосткам в порыжелой казенной шинели, ободранной и истасканной до-нельзя, шапка нахлобучена была по самые уши, воротник поднят, и из-за воротника виднелся один только глаз со шрамом.
— Это Карась, — шептали мне товарищи.
— Карась? — громко спросил я.
— Тише!.. Услышит, так рад не будешь: побьет.
Я с тех пор всегда со страхом поглядывал на Помяловского, и очень хотелось мне хоть раз обозвать его Карасем, чего он, как бурсак, конечно, не утерпел бы».
Этот портрет Помяловского-Карася, нарисованный Благовещенским, относится к тому времени, когда он был уже в старшем классе и считался «отпетым». «Отпетыми» назывались те бурсаки, которые не занимались науками, не боялись порки, не трусили перед начальством и умели на удар отвечать крепким кулаком. Быть «отпетым» в бурсе считалось почетным. Это был своеобразный протест против начальства.
Весь режим бурсы, тупая зубрежка, «долбня», как ее называет Помяловский, вызывали отвращение к урокам. Богословское крючкотворство, метафизика, риторика и схоластика, в которых путались сами учителя, настолько отталкивали от себя бурсаков, что умный, способный Помяловский учился плохо и не раз оставался на второй год. В одном из своих рассказов, «Долбня», он так характеризует учителя бурсы Красноярова:
«Сам он получил воспитание схоластическое, повит был топиками и периодами, произошел всевозможную синекдоху и гиперболу, острием священной хрии вскормлен, воспитан тою философией, которая учит, что «все люди смертны. Кай — человек, следовательно — Кай смертен», что «душа соединяется с телом по однажды установленному закону», что «законы разума неукоснительно вытекают из нашего я», что «где является свет, там уничтожается тьма» и т. п. Окончательно же окрепли его мозги в диспутах, когда он смело и победоносно витийствовал на одну и ту же тему pro и contra (за и против), смотря по тому, как прикажет начальство, причем пускал в дело все сто форм схоластических предложений, все роды и виды силлогизмов и паралогизмов».
Ученикам, конечно, все это было в тягость и глубоко противно. Особенно это тяготило Помяловского, привыкшего с детства к простоте, ясности и свободе. Естественно, что от этого интеллектуального удушья и схоластических вывертов тянуло его обратно в родное приволье.
Бегство из училища
В свидетельстве, выданном ему начальством Александро-Невского духовного училища, говорится, что ученик Николай Помяловский, города С.-Петербурга, умершего диакона малоохтенской церкви Герасима Помяловского сын, имеющий от роду 16 лет, при способностях «очень хороших», прилежании «постоянном» и поведении «похвальном», обучался закону божию, священной истории и арифметике «очень хорошо», географии и нотному пению «хорошо», наконец, языкам латинскому и греческому «очень хорошо».
Чувства независимости и протеста против гнета не располагали Помяловского к дружбе с второкурсниками-начальниками. Он предпочитал дружить с так называемыми «дураками», т. е. с теми забитыми, робкими, оглупевшими от побоев и сечений бедняками, которые служили мишенью для всеобщих насмешек.
К ним Помяловский чувствовал особую симпатию и брал их под свою защиту. «Он (Помяловский), — вспоминает Благовещенский, — легко сходился с ними на ласковом слове, видел, с какою радостью они отзывались на каждую ласку, и полюбил их за то, что крепко ненавидели бурсу, что с ними можно было потолковать о доме родном и других милых сердцу предметах, которые осмеивались заклятыми бурсаками. Таких друзей в этот период времени у Помяловского было много и следствием этих знакомств было то, что Николай Герасимович потом на каждую забитую и угнетенную личность смотрел снисходительно, даже симпатично».
Там же, в бурсе, наметились и слабые стороны характера Помяловского. Нюхательный табак и «зеленый змий» были обычным удовольствием бурсаков. От тоски стал прибегать к водке, и Помяловский. Недуг, проявившийся еще в детстве, здесь углубился и окреп.
Но вот училище окончено. Шестнадцатилетний юноша переходит в семинарию.
Независимость характера, товарищеское чувство, сострадание к обиженным, ненависть к схоластике и долбне — все эти черты были обусловлены его детством, и бурса их не сломила. Семинария не могла внести резкого изменения в уже сложившиеся черты его характера.
Переход из семьи в бурсу — это самая трагическая страница в биографии Помяловского, она насквозь пропитана слезами, отчаянием и безысходностью. Ведь не случайно же Д. П. Писарев, проводя параллель между бурсой и каторжным «мертвым домом» (по роману Достоевского), пришел к заключению, что «в мертвом доме» нравы были гуманнее, а бурса калечила физическую и нравственную стороны жизни молодого поколения.
«Блестящие исключения из этого правила, — верно указывает Писарев, — не должны подкупать нас в пользу бурсы, во-первых, потому что эти исключения очень малочисленны, а во-вторых, потому что все они относятся к таким личностям, которые по выходе бурсы сворачивали в сторону с торной бурсацкой дороги. Эти личности, подобные Добролюбову и Помяловскому, развиваются и совершенствуются именно тогда, когда стараются как можно быстрее и полнее забыть все то, чем наградила их alma mater — бурса. Только эти блестящие ренегаты бурсы и привлекли внимание общества на замкнутый бурсацкий мир».