Понь бледный
Шрифт:
Или не до конца мертв.
Может, таинственная сила, уже сыгравшая с ним злую шутку, решила вновь перенести его старое тело в тот миг, когда сердце ударило в последний раз. И теперь он лежит — Сталин смог распознать сигналы едва живого тела и понял, что лежит — в каком-нибудь другом мире, столь же далеком от Эквестрии, насколько сама она была далека от Земли. Смерть позволила ему проиграть последнюю битву — и перебросила в новый круг ада. Возможно, в этом и заключена дьявольское коварство мироздания. А он, старый глупый Коба, обречен подобно песчинки перелетать с одного мира на другой, и везде терпеть поражение, видеть, как сгорают, подобно «Пони темному», надежды, как гибнут друзья… И снова. И снова.
— Воды, — это слово едва проскочило меж стучащих, как в лихорадке, зубов, — В-воды…
Кто-то склонился над ним. Перед глазами у Сталина пылало багровое марево, в котором не было ни фигур, ни лиц. Но по тому, как упала на лицо чужая тень, Сталин понял, что в этом пространстве, где бы оно ни располагалось, он не один.
«В мире разумных лошадей ты уже побывал, — слабо улыбнулся „внутренний секретарь“, сам едва живой, но не утративший привычной саркастичности, — Кто знает, куда ты угодил теперь. Может, здесь живут говорящие мыши? Или наделенные интеллектом крокодилы?…»
Но это не было миром разумных крокодилов. То, что коснулось его раскаленного лба, было покрыто нежной и короткой шерстью, а вовсе не слизкой чешуей. И, судя по всему, увенчано чем-то вроде копыта. Пони?… Но запах был непривычен. Тонкое обоняние, которому Сталин привык доверять, сообщило ему о том, что пах владелец копыта не как пони. Что-то более неуловимое, терпкое, более дикое, более…
— Что ж, коль не хочешь в мавзолей, молчи, герой, и молча пей.
Деревянный край кружки ткнулся ему в зубы. В кружке было что-то горячее и пахнущее еще причудливее. Кажется, ему удалось разобрать знакомый аромат шафрана, но не более того. Это пахло так, словно кто-то взял огромный гербарий с ботанической кафедры какого-нибудь университета — и целиком заварил его в чайнике. Весна, лето и осень смешались в этом запахе, и Сталин почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Но кружка упрямо упиралась ему в зубы. И он сделал глоток. Нет смысла отказываться от помощи. Пусть хоть разумные крокодилы…
Питье оказалось не таким невыносимо-пряным, как ему представлялось. Скользнуло мягко по пищеводу, окатив изнутри запахом свежей мяты, согрело желудок, растеклось по телу легкой теплой волной. Сталин почувствовал, что вновь скользит в бездну беспамятства. Как он скользил по искореженной палубе «Пони темного», сквозь копоть и огонь, оставляя на раскаленной палубе дымящиеся следы крови…
— Где… Где я? Что с Рэйнбоу Дэш и Пинки Пай? Твайлайт… Она сущий дьявол. Она…
— Не время, милый, горевать. Чтоб сил набраться, надо спать, — мягко сказала тень. Говор был необычен, какой-то излишне правильный, напевный, но напевностью не эквестрийской, а какой-то другой, незнакомой ему. Как будто с ним говорил кто-то, для кого этот язык был чужим, хоть и отлично знакомым, как для него самого когда-то был русский…
Но он уже не думал об этом. Он позволил себе вновь упасть в темноту — и та сомкнулась вокруг него тяжелым пыльным бархатом.
Он приходил в себя медленно. Израненное тело неохотно восстанавливало силы — он чувствовал себя древним линкором, который подняли со дна после попадания десятков торпед, затащили на стапели и теперь упорно пытаются отремонтировать, заваривая пробоины в рассохшейся от старости броне. Лечение продвигалось медленно. Способность его тела затягивать раны требовала времени. Много времени. Но время было единственным доступным ему ресурсом. Почти в неограниченном количестве.
На третий день он смог открыть глаза. На шестой — приподнять голову. Но подняться с постели удалось лишь на третью неделю, когда начали срастаться кости задних ног. Поначалу
Ее звали Зекора.
И она была зеброй.
На третий день, когда Сталину удалось открыть заплывшие глаза, он увидел ее — и сперва решил, что смерть продвинула его еще на одну клетку на своем загадочном игровом поле, переместив в мир, населенный расписанными причудливым узором лошадьми. Тело Зекоры было покрыто полосками, но не угольно-черными, как у ее знакомых Сталину сородичей, а темно-серыми, как мокрый асфальт московских улиц. Грива стояла торчком на голове, образуя аккуратный гребень, который, по немного провинциальным нравам Понивилля мог бы показаться даже дерзким. Шею украшало множество золотых колец, отчего казалось, что голова присоединена к телу при помощи пружины. В ушах негромко позвякивали огромные серьги. Но позвякивали они нечасто — Зекора редко двигалась, но, даже когда приходилось поднести Сталину кружку с отваром или сменить компресс, перемещалась в пространстве удивительно мягко, практически беззвучно. А еще у нее были большие и внимательные голубые глаза, от взгляда которых делалось немного не по себе. Всякий раз, когда Сталин встречал их, ему казалось, что на него смотрит с высоты само небо. Бездонное, безмятежное, безоблачное. Но в то же время хранящее в себе что-то такое, что очень не хочется злить. Что-то скрытое в этой нарочитой безоблачности, и отчего от взгляда Зекоры по всему телу иногда проходила непонятная дрожь…
— Я вас знаю, товарищ, — с трудом произнес Сталин на четвертый день, когда выбрался из очередного приступа черного беспамятства. Зекора стояла возле него и внимательно смотрела на больного, не выражая ровным счетом никаких эмоций. Бездонное голубое небо окатило его, — Вы — Зекора… Значит, мы в Вечнодиком лесу?
— Оставь вопросы на потом. Но да, попал к Зекоре в дом. И коли будешь поумней, поставлю на ноги скорей.
— Можете не стараться, товарищ зебра. Мои ноги уже никому не принесут пользы.
— Быть может, да. А может, нет. Или еще оставишь след…
Он слышал про нее — от других пони. Она жила в чаще Вечнодикого леса неподалеку от Понивилля — в чаще, соваться в которую не любили даже самые смелые и бесшабашные жители. Никто точно не знал, откуда и когда она пришла. Она просто жила здесь, в маленьком неприметном домике, поросшем мхом и грибами. Собирала травы и ягоды, готовила странные зелья, лишь изредка наведываясь в магазины Понивилля, где ее особо не привечали. Странная дикарка, столь разительно отличающаяся от обычных пони, едва ли стала бы популярной фигурой, обладай она даже более открытым и дружелюбным нравом. Но Зекоре не было необходимости чувствовать себя популярной фигурой. Она довольствовалась одиночеством в своем лесном домике. Тому, в чьих глазах отражается небо, не требуется шумная компания.
В свое время, когда они с Пинки Пай создавали понивилльскую подпольную коммунистическую ячейку, Сталин заинтересовался слухами о Зекоре и думал даже привлечь ее для революционных задач. Но его быстро отговорили. Он позволил себя убедить в том, что Зекора — асоциальный элемент, которому совершенно чужда идея революции. Вечнодикий лес, в котором она жила, не изменился бы при любом правящем классе. А сама она не испытывала никакого интереса к судьбе пони и сталинским воззваниям. Она просто жила в том слое мира, в котором не было ни революций, ни угнетателей, ни принцесс.