Понь бледный
Шрифт:
— Мне нужно уйти, — сказал ей Сталин, слишком слабый даже для того, чтоб приподняться на кровати, — Меня ищут… Слуги Принцессы будут искать мое тело… Может, даже «Вандерболты»… Я должен скрыться, товарищ зебра.
— Ты должен пить и должен спать! — бездонное небо в ее глазах вдруг опасно потемнело, — А ну-ка марш, глупец, в кровать!
Уже много лет никто не мог ему приказывать. Он был главой самой большой в мире страны, самой могущественной и сильной. Покорные его слову, трепетали дипломаты, министры и послы. Президенты и короли бледнели, стоило ему лишь взглянуть им в глаза и по-особенному усмехнуться. Закаленные войной маршалы и генералы готовы были лишиться чувств, когда он
Но Зекору он послушал. И вскоре понял, что странная зебра была права. Его тело, израненное, поврежденное, слабое, постепенно набиралось сил. Переломанные кости срастались, глубокие раны, оставленные мечом Лучшей Ученицы и острыми зазубринами палубы, затягивались. Сильнее всего поначалу досаждала искалеченная правая передняя нога. Под коконом бинтов угадывалась культя, даже смотреть на которую было больно. Она стонала, принося неописуемые мучения, но Сталин заставлял себе терпеть боль молча. Может, Твайлайт Спаркл и удалось победить его в бою, лишить всего, унизить, почти уничтожить… Но жалобы его никто не услышит, так он решил еще давно.
Поэтому он просто терял сознание от боли. Молча, как и подобает коммунисту.
Зекору сложно было назвать болтливой. Она находила молчание достаточно удобным, чтоб обходиться вообще без слов на протяжении нескольких дней. Когда же она отвечала, что случалось довольно редко, то говорила исключительно стихом, напевно и немного торжественно. Это был не самый удобный способ получения информации, но других в распоряжении Сталина и не было. За те три недели, что он провел на койке в маленьком деревянном домике, наполненном запахами трав, грибов и мха, из отрывочных реплик зебры ему удалось составить целостную картину произошедшего.
«Пони темный» упал, объятый пламенем. «Вандерболты» получили приказ уничтожить всех уцелевших, но им не пришлось излишне себя утруждать — уцелевших почти не было. Рэйнбоу Дэш схвачена стражей Принцессы, хоть и успела основательно помять гриву Рарити. Что же до него самого…
— Раз не пегас, то не летай, — сказала как-то неохотно Зекора, — Обязан жизнью Пинки Пай.
Его спасла Пинки Пай на своем розовом воздушном шаре. Она успела уйти под облака к моменту начала боя. И была достаточно рассудительна, чтоб оставаться там все время, пока громадина «Пони темного» не начала клониться к земле. И достаточно отважна, чтобы выполнить безумный маневр, поймав падающего Сталина у самой земли. После жесткой посадки она смогла дотащить едва живого товарища до хижины Зекоры. И ушла. Куда — Зекора не знала или не считала нужным говорить. Возможно, товарищ Пинки сейчас пытается восстановить подпольную коммунистическую ячейку в Понивилле. Или уже ждет своей очереди в тюрьме Принцессы — вместе с Флаттершай, Рэйнбоу Дэш и Эппл Джек…
Все твои товарищи мертвы или в застенках палачей Селестии, Коба. Ты, поднявший их на неравный бой, бросивший в горнило революции, сохранил жизнь и свободу. Сам спрятался, как Ленин в Разливе… У тебя будет возможность жить дальше. Которой нет у боцмана Овенога, канонира Оклфеда и еще десятков других пони и пегасов, отдавших все за твои иллюзии.
Глупый трусливый старик. Вот и все, на что ты годен. На живодерню бы тебя, бестолочь… Все проиграно. Нет больше коммунистической партии, нет «Пони темного», нет товарищей и братьев по оружию. Все обернулось еще хуже, чем там, в том мире, который он покинул миллион лет назад. Самонадеянность вновь сыграла с ним злую шутку. Еще один круг ада.
Зекора сделала ему искусственное копыто, чтоб он мог ходить. Изящная деревянная колодка крепилась к культе при помощи нескольких мягких ремней и выглядела вполне естественно. Но он ею почти не пользовался. Даже когда кости окончательно срослись, Сталин редко вставал с постели. Обычно целыми днями он лежал, глядя в низкий деревянный потолок, лишь изредка делая круг по заросшему бурьяном двору.
Думать не хотелось. Обычно деятельный ум, даже в минуты покоя работающий, как двигатель на холостом ходу, постоянно что-то высчитывающий, анализирующий, сопоставляющий, давно замолк. Мыслей не было, пропали подчистую. Даже боли больше как будто не было. Был только деревянный домик, ноющая культя и период пустого существования, наполненный безжизненным вакуумом. Он просыпался, ел поданную Зекорой похлебку, пил травяные отвары, и вновь смотрел в потолок.
Жизнь стала проста и однообразна. Впрочем, он перестал ее замечать, эту жизнь.
Тело его набиралось сил, но дух слабел. Он стал впадать в смертельную апатию, как некоторые тяжелораненые. Часами лежа без движения, он стал проваливаться в забытье, в липкие и муторные объятья бреда, из которого выбирался совершенно разбитым и обессиленным.
«Искра, Коба, — сказал ему чей-то знакомый как будто бы голос, когда он в очередной раз ощутил помутнение сознания, — Ты потерял свою искру. Свою коммунистическую магию, которая давала тебе сил. Тебе — и тем, кто тебя окружал. Ты, как никто умевший разжечь ее в других, теперь сам потерял эту искру. Которая однажды родилась в тебе и согревала десятки лет. Которая заставляла стиснуть зубы и переть вперед, не считаясь ни с чем. Которая была твоей защитой от гнилостной и лживой дружбомагии Принцессы. Теперь ее нет. А значит, нет и тебя…»
— Тревожно мне. Ты вял и слаб, как будто слопал речных жаб, — сказала озадаченно ему Зекора как-то раз, когда он, с трудом выйдя по двор, равнодушно щипал сочную траву, — А раньше был сильней горилл… Тебе бы, друг, набраться сил!
Сталин равнодушно пожал плечами. Если бы Зекора время от времени не напоминала бы ему про еду, он, наверно, просто умер бы от голода, забыв о потребностях тела.
— Мне уже не нужны силы. Я стар.
— Ах так? Гляди, какой мудрец! Да ты здоровый жеребец! Быть может, хватит столько спать? Да на тебе можно пахать!
Зекора разозлилась, ударила копытом в землю. Но сейчас Сталина не интересовала даже ее злость. Как не интересовало что бы то ни было еще.
— Революция закончена, — обронил он, отворачиваясь, — И для меня в том числе. Я зря начал все это. И теперь раскаиваюсь. Это было ошибкой. Которая стоила жизни многим моим товарищам. Ужасной ошибкой. Я не имел права… Я… Я больше не сталинист.
— Что-то не так с твоей душой. Ведь как ты прежде рвался в бой!
Искры не было. Внутренности были холодны, как металлические потроха давно выключенного двигателя. Который уже никто и никогда не заведет. Сталин устало усмехнулся. И почувствовал отвратительный вкус этой улыбки, отдающей чем-то старым, кислым и едким.
— У меня не было права на этот бой, Зекора. Я устремился в него только потому, что только это и умел. Поднимать массы и бросать их вперед. На огонь, шрапнель, ядовитые газы и танки. Ни разу не задумываясь о том, имею ли я на это право. Мне казалось, что право это даровано мне страданием простого народа. Что я выбран судьбой для того, чтоб нести красное знамя и сметать с дороги хищников. Ужасная ошибка. Такого права мне никто не давал. Я присвоил его себе, как право распоряжаться чужими жизнями. И право решать за других, что лучше. Я начал понимать. Только сейчас.