Понимание
Шрифт:
— А вот обмолвился ты, будто терял два раза работу из-за этого увлечения, — напомнил я ему.
— А!.. Не особенно интересные истории. Но если хочешь, расскажу. Работал я на легковой у начальника большой стройки. Человек он был характерный, горячий, но отходчивый, без зазнайства. И отношения у нас были хорошие: на ты. Он со мной — я с ним. Обедали тоже, бывало, за одним столом. И вот ехали мы втроем. Жена его была в машине, молодая, нежная женщина… Опаздывали они, нервничали… — Он говорил все медленнее, все неохотнее, точно стыдясь того, что сейчас надо будет рассказать. — На именины ехали… А я вижу: висит кирпич — нет дороги. Ну, и поехал в объезд. Он как закричит: «Трус!..» — и матом меня обложил. Доставил я его на именины, вышла она из «Победы», а его я чуть задержал. «Вот что, — говорю ему, — я человек бывалый, меня ничем не удивишь. Но ты бы ее пожалел, жену… Карл Маркс, — говорю, — при жене стеснялся даже бороду расчесать…» Наутро подал машину, он сел рядом, на меня даже не посмотрел. «Если бы ты, — говорит, — матом меня обложил тоже или ударил, я бы отошел. Но этой бородой ты мне душу в кровь исколол…» Расстались.
— А второй раз?
— Второй раз я обслуживал нашего горкоммунхоза.
— И что же?
— Ну… в общем из-за Гарибальди вышла буза. Обижаются многие, когда я сопоставляю… А чего обижаться? Ты сам, как зеркало, будь. Заговорил я тебя, подремли. Это у нас в Магадане был старичок ученый, любил пословицу одну: у мудрого уста в сердце, у глупого — сердце в устах. Я — глупый. Ну, спи…
И я стал задремывать, потом заснул вмиг, с обмирающим сердцем, как засыпают сидя, при быстрой езде, и очнулся от того, что он опять тихо, еле слышно коснулся меня. Он рассказывал что-то…
— …Болел я, вошла она вечером, положила на тумбочку яблоки. «Что, — говорит, — с вами, большая температура?» — «Это полбеды, — отвечаю, — мучает меня дума о судьбе одного моего товарища. Разрешите вам рассказать. Работал он в молодости таксистом… Зарабатывал, одевался. Потом война. Опять за баранкой. Однако ОРУД кирпичей там не понавешал в первые недели. Поди узнай, куда можно, куда нельзя. И заехал он самому тигру в пасть. Сидел в трех лагерях!.. И вот познакомился сейчас с женщиной, и летами и наружностью не ему чета. Может ли она его полюбить? Как вы думаете?» — «Отчего же, — отвечает, — мужик как мужик, не в летах и наружности — сила». — «Второе, — говорю, — набалован легкой жизнью. Все один да один…» — «И это ничего, — отвечает, — войдет в семью, узнает что почем». — «Ну а вы бы, — говорю, — на ее месте рискнули?» Посмотрела сурово: «Я, — говорит, — вашу басню поняла с самого начала, слава богу, не маленькая, дочь — первоклассница, подняла без мужа…» И тут я понял, все понял вмиг…
Машину качало мягко — мы ехали уже не по шоссе.
— Верь или не верь, — рассказывал он тихо, — но я в тот вечер и думать не думал о Достоевском. И только потом дошло до меня: а ведь я чужим умом добивался счастья. Вот дела…
Остановились.
— Доехали. Сторожка твоя в десяти шагах. Ночуй.
Я вышел на подножку, спиной к ветру, и, еще не решив — давать или не давать, растерянно, полумашинально вынул рубль.
Но он не растерялся ничуть.
— Давай, если не жаль!
— Ну, — посмотрел я в его странное, наперекор жизни молодое лицо. — Женился ты? Счастлив?
— А ты чудак! — рассмеялся он. — Ей-богу, чудак! Или не понимаешь человеческой души… Почему я остановился там, у совхоза, когда ты голосовал?
Почему?..
Друг познается в удаче
Почему?..
Потому что он счастлив, — отвечали мне в письмах самые непосредственные читатели. А счастливый человек неизменно благожелателен к людям. Отсюда рождалось соблазнительно простое уравнение: чем больше счастья, тем больше доброты. Оно, пожалуй, могло бы радовать, тешить душу, если бы само собой не напрашивалось уравнение-антитеза: чем больше несчастья, тем меньше доброты.
И первая, и вторая формулы малоубедительны, ибо не раскрывают нам самого существенного: что такое счастье. Стендаль однажды заметил, что этот вопрос («что такое счастье?») был для него самым проклятым и неразрешимым в жизни. Мучался над ним и Лев Николаевич Толстой.
Стендаль и Л. Толстой — гении. Но отличие их от людей обыкновенных в поисках ответа на вопрос: «что такое счастье?» — лишь в степени напряженности раздумий и глубины духовной жизни. Потому что все, все — гениальные, талантливые и, казалось бы, ничем не замечательные хотят понять, как жить, как относиться к себе, к людям, к миру, чтобы быть счастливыми.
Выше я упомянул мельком о письмах непосредственных, несколько наивных читателей, уверенных, что все счастливые люди добры. Но наряду с ними я получал письма не менее непосредственные и, пожалуй, даже еще более наивные, смысл которых заключался в том, что, напротив, — люди счастливые эгоистичны, себялюбивы, сосредоточены на себе, а вот те, кто испытал «почем фунт лиха», в самом деле участливы, доброжелательны.
Тут самое интересное для меня заключалось в том, что почти все авторы писем, даже резко несогласные между собой в понимании счастья и доброты, были единодушны в одном: герой очерка — счастлив.
Но возникает очередное: почему.
Почему он счастлив?
На это «почему» ответила детски бесхитростно и в то же время, по-моему, мудро старая читательница:
«Он счастлив, потому что ему чужда зависть, ее полностью вытеснило чувство восхищения, благоговения перед большими, перед великими людьми, начиная от докторов наук, лекции которых его восторгают, и кончая Гарибальди. Он счастлив именно поэтому»,
— твердо заключила читательница.
…Через много-много лет после опубликования очерка «Встреча в пути» в «Литературной газете» письмо старой читательницы ожило в моей памяти, казалось бы, совершенно неожиданно. По долгу службы я участвовал в работе съезда невропатологов и психиатров, далеко не все понимая, конечно, из того, о чем рассказывалось с трибуны.
Но вот выступил академик А. Д. Зурабашвили и начал говорить о… зависти.
Я сейчас дам отрывок из стенограммы его выступления, ничего в нем не меняя.
«…Для спокойной содержательной жизни и в будущем для сохранения активной старости нужны три следующие условия: 1. Трудиться, трудиться и трудиться. 2. Никогда никому и ни в чем не завидовать (аплодисменты в зале) и 3. Делать только добро, поскольку добрые деяния имеют двухвекторный положительный эффект, а именно: эффект для того, кому делается добро, и эффект для того, кто делает добро.
Выигрывают обе стороны и, может быть, особенно та, которая делает добро (аплодисменты).
Нильс Бор развивает положение о двух антиномных началах (имеется в виду добро и зло, свет и тьма) и борьбе между ними. Положительный финал этой борьбы обеспечивается нарастанием и торжеством нравственных сил личности.
В современной гуменалогии, то есть современном человековедении, подчеркивается, что стрела улыбки мощнее стрелы гнева, а несдержанность, раздражительность и особенно зависть создают кристалл отравы.
Любовь — вершина гуманизма и вершина страстного творчества…
В то время, как голос внутренней совести является стержнем деятельности homo moralis, эгоизм и зависть определяют действия homo amoralis.
Изучение семантики психостресс-факторов показывает, что эмоция зависти должна квалифицироваться как самое отрицательное переживание, побуждающее человека к резким, аморальным решениям и поступкам. В аспекте сказанного теряет смысл известная пословица, отражающая чувства дружбы и сочувствия, я имею в виду пословицу: друг познается в беде. Устанавливается, что истинный человек должен познаваться в его реакциях (отношениях) дружбы не в беде и печали, а в радости, когда нет и тени зависти. Я утверждаю: друг познается в успехе, в удаче, в счастье (смех, аплодисменты)».
Раньше о зависти говорили писатели, философы, педагоги, размышляли моралисты, сегодня эту эмоцию как самую разрушительную для личности исследуют врачи-клиницисты, психиатры и невропатологи.
Выступление Авлипия Давидовича Зурабашвили вызвало исключительный интерес у психиатров и невропатологов, в последующих выступлениях не раз повторялась его несколько парадоксальная мысль о том, что истинный друг познается не столько в беде, сколько в удаче.
Конечно, в этом полемически-заостренном утверждении есть известная односторонность. Истинный друг познается и в беде, и в счастье. Но важно понять, почему здравомыслящие ученые разрешили себе это полемическое заострение, видимо, наблюдения все больше убеждали их в разрушительной силе зависти: разрушительной и для человеческих отношений и для личности, разрушительной вплоть до патологии, до душевной болезни.