Понкайо
Шрифт:
Расправа была быстрой. Безоружные мужчины, жертвуя собой, бросались на пиратов с кулаками, сдерживали натиск и преграждали путь, чтобы женщины и дети смогли сбежать. Опомнившийся предатель, с ужасом лицезревший дело рук своих, пытался сражаться наравне с остальными, но довольно быстро пал от пиратского клинка. Палачи не щадили никого. Перебитых мужчин, стариков и детей оставили тлеть в подземельях, женщин нагнали, схватили, кого могли, и вместе со скотом увезли с острова.
Но как же монахи? Так как среди жителей поселения их не было, пираты догадались, что они прячутся под монастырем, и в порыве злобного озорства, в наказание за смекалистость, что целых два века хранила целомудренные жизни от карающей руки пропахших кровью недругов, заложили монастырь изнутри пороховыми бочками. Взрыв разнес любовно возведенную господню обитель. Выход из усыпальницы погребло под завалом. Еще живые монахи нашли последнее пристанище рядом с усопшими предками.
Жизнь на острове замерла. Некоторое время Понкайо не знал других гостей, кроме пиратов, которые использовали его вместо логова. Здесь они отдыхали от морского разбоя, пополняли запасы пресной воды и фиников, охотились на лесных птиц и мелких грызунов и всячески наслаждались жизнью.
Брошенные в подземельях тела разлагались медленно и долго. Пираты, желавшие исследовать туннели на предмет упущенной впопыхах наживы, из-за невыносимого смрада были вынуждены отказаться от этой затеи. Запах усиливался с каждым месяцем и вскоре перестал походить на что-либо. Это был уже не запах гниющей плоти, но что это было, пираты не могли сказать. Предсмертные муки зверски перебитых людей впитались в стены и по ночам мучили пиратов, обживших пустые дома в качестве временного прибежища. Под землей что-то происходило. Палачам слышался звук бегущих ног, из глубин поднимались крики несчастных. Пираты спускались в погреба, отодвигали дубовые шкафы, и навстречу им с угрожающей скоростью надвигалась сажевая темнота склепа. Известняковые своды поддерживали в туннелях микроклимат, не позволяющий воздуху остужаться, но пираты этого не знали, им казалось, что подземелье наполнено дыханием сотен людей, которые попрятались перед их приходом, чтобы заманить глубже, запутать, загнать и оставить на погибель. Страх гнал пиратов наверх, а потом и вовсе заставил покинуть остров.
Перед отплытием не досчитались четверых. Пираты отправились было на поиски, но тут на вершине горного массива зазвонил несуществующий колокол. Всполошенные морские разбойники, оставив собратьев на произвол судьбы, поспешили убраться подобру-поздорову, снялись с якоря и вздули паруса, взывая к ветру с мысленными увещеваниями. Но вопли жертв настигли пиратов и в открытом океане, мучили денно и нощно, перебивая мысли, стягивая нервы в тугой комок. В предрассветной дымке мерещились очертания Понкайо. Ветер приносил запах разложения; вонь проникала в глотку и ноздри, пираты искали ее источник и не находили, выбрасывали за борт груз, но все равно не могли избавиться от мерзкого смрада. Целыми днями звенел вдалеке громогласный колокол, но горизонт был чист, как драгоценный камень. Из трюма доносилось топанье десятков ног, палуба содрогалась, как от ударов огромного молота. Слышались всхлипы и плач, но понять, откуда же доносятся стенания – также из трюма или прямо из головы? – было невозможно. По ночам зажигались непонятные огни, вели за собой и гасли, а поутру пираты обнаруживали, что курс изменен: снова к Понкайо.
Дружно и сообща команда теряла рассудок. Не в силах дольше сражаться с неумолчными видениями, пираты с криками бросались за борт и уплывали прочь, позабыв о шлюпках. Обезумевший от бессонницы капитан гонял по углам тени, в порыве гнева о чем-то с ними спорил, через мгновение умолял, назавтра клял и приказывал убираться вон. Он давно перестал следить за курсом. К штурвалу никто не подходил. Колыбель безумия дрейфовала по Тихому океану, пока на нее не наткнулся военный линкор. С трудом был опознан единственный оставшийся в живых член команды, прославленный головорез по прозвищу Весельчак Форо, на счету которого было свыше двадцати семи потопленных кораблей. Исхудавший, оборванный, с впалыми щеками и выдернутыми зубами и волосами, капитан корабля-призрака походил на поднятого мертвеца. Он бормотал несвязно, скоро, точно его подгонял внутренний голос или собственные мысли, выкрикивал мольбы о помощи, старался что-то втолковать, но окружающих людей не видел, обращался к кому-то другому. На рее под соленым бризом раскачивались изъеденные чайками тела тридцати двух человек. Это был конец для пиратского фрегата «Славные деньки», за которым стражи морского порядка гонялись вот уже двенадцать лет. Разве могли они предположить, что в конечном итоге печально известное судно вынырнет из тумана прямо к ним в руки?
Долгие годы Понкайо сторонились с тем же трепетом, с каким чураются тех мест, где остро отточенной косой были скошены множественные жизни. За островом закрепилась слава проклятого. На протяжении почти целого века Понкайо обходили стороной. Но в середине XVIII столетия ужасы прошлого затуманились и на остров потянулись заинтересованные обыватели.
Подземелья хранили безмолвие. Под слоем изжелта-белой пыли, насеянной известняковыми сводами, в окружении прекрасно сохранившихся предметов прошлого лежали человеческие останки в поблекшей одежде. Все нехитрые семейные сокровища – нательные крестики, пряжки, кольца, монеты и серебряные столовые приборы, – все самое ценное, что могли иметь при себе жители острова, в спешке покинувшие простецкую обитель, отобрали пираты. Осталась только хозяйственная утварь. Но гости острова предчувствовали наживу где-то рядом, здесь, на расстоянии вытянутой руки. Чутье их не подвело.
В заметках побывавших на острове путешественников, которых понкайовцы встречали с хлебосольным радушием, упоминался монастырь. Его усыпальница напрямую соединялась с туннелями, но вход был перекрыт кованой решеткой. Открывали ее только в самом крайнем случае, в остальное же время держали строго на запоре, чтобы подросшая ребятня из поселения не тревожила покой оставивших бренную землю служителей господних. Так было записано в путевых заметках со слов понкайовцев. После взрыва решетка деформировалась и намертво застряла в просевших каменных сводах. Последние служители монастыря обрели покой прямо на полу, смешавшись с пылью, став частью Понкайо. Алтарные принадлежности были переданы на хранение давным-давно почившим предкам и укрыты в каменных гробах. Процессионный серебряный крест, позолочено-серебряный дискос с изображением причащения апостолов, серебряная рипида с херувимом, серебряный оклад книги с изображением апостола Петра, серебряные ведерко и чаша. Опричь того, прекрасный ларец из слоновой кости с накладками из позолоченного медного сплава и резными картинами жизни Адама и Евы и сценами их грехопадения. А внутри ларца: серебряная с позолотой лжица, ситечко из серебра, серебряная кадильница и, наконец, два потира: золоченый, с крестами, и позолочено-серебряный, с изображением фигур апостолов.
Подробные описания литургического богатства XII века не давали кладоискателям покоя. Передать в дар музею, прославиться, обессмертить свое имя! Но изъять сокровища из усыпальницы господних служителей, коим они были вручены на вечное хранение, Понкайо не позволил. Своды содрогнулись от ударов по решетке, Понкайо в ярости ударил в ответ и обрушился на головы кладоискателям со всей ненавистью, на какую был способен, грохотал и свирепствовал, пока не выдохся. Мелкие камушки еще долго с резким стуком соскакивали вниз и укатывались в пыль. Проход в усыпальницу навеки оградило от чужого взора и алчных рук.
Ужасные события прошлого, вынырнувшие из глубин истории вместе со страданиями и болью усопших, и несчастья нового времени не просто не отпугнули, но еще пуще подогрели любопытство молодого поколения. Остров атаковали страстные охотники за бесценными предметами былых веков, свидетелями кровавых событий давно минувших дней. Понкайо, впитавший кровь тех, кто возделывал его земли, отомщенный, но не простивший, с холодной методичностью забирал одну жизнь за другой, оставляя кладоискателей бесконечно блуждать в паутине известняковых туннелей в поисках выхода, заставляя их следовать на обманчивый зов тех, кто погиб в его стенах. Каждый охотник за наживой, пытавшийся унести хотя бы частицу ткани, запыленной прахом владельца, в конечном итоге погибал сам. Понкайо не прощал жадности, он жестоко наказывал за нее.
На полтора века Понкайо оставили в покое. Он размеренно жил своей дикой жизнью, и с каждым годом его первобытное начало проступало все явственнее. Каменные стены опустелых жилищ стачивались ветром и дождями, под натиском буйной растительности покрывались трещинами, осыпались, крыши обваливались, и звук падающих камней единственный разрывал безмолвие поселения, подернутого неугасимой скорбью.
В середине XX столетия израненный Понкайо стал жертвой очередной человеческой прихоти: на его территории начали возводить военные сооружения. Разветвленную сеть туннелей приспособили под стратегические объекты, защищенные непробиваемой броней наружных укреплений. Понкайо долго терпел, а потом набросился на разорителей с остервенением обреченного на смерть животного. В слепой ярости вгрызаясь в разум солдат, он мстил за оскорбление памяти, за беззаботное, своевластное топтание свято оберегаемых им бренных останков. Когда спустя какое-то время на Понкайо высадился враг, он не обнаружил ни души. Недоуменные и растерянные солдаты спустились в подземелья, прошли глубже, заплутали, подхваченные чужим зовом, и сгинули вовек.
Вплоть до самого окончания войны Понкайо не знал продыху. Двадцать последующих лет его сон, пусть и неспокойный, но беспробудный, помог ему восстановить иссякшие за время войны силы. Но людей было не угомонить. Засыпанная прахом история Понкайо всколыхнула молодежь и зажгла в них безудержный интерес. Необузданные сердца томились жаждой завоевания. То были уже не кладоискатели, а любители острых ощущений, неусидчивые, безобидные, в большинстве своем неопытные. Они едва ли могли причинить какой бы то ни было вред, ими двигало простое любопытство, но Понкайо уже не мог стать прежним, забыть, принять. Кости прошлого давно стали его собственными костями. Боль несчастных жертв, переполнившая его кровеносные сосуды, навсегда останется внутри. Понкайо помнил каждую минуту расправы, их плач эхом отражался от сводов и смахивал вековую пыль, этой пылью были они сами.