Понтограф
Шрифт:
23 апреля 1935 года в «Спасо-хаусе», великолепном особняке предпринимателя Второва на Арбате, состоялся любопытный прием, на котором собрались «500 самых значимых людей Москвы», кроме Сталина. Американцы, как принимающая сторона, честно веселились и пытались развеселить гостей, но это у них не очень-то получалось. Большевики-интеллектуалы Бухарин, Бубнов, Радек были уже на излете политических карьер и думали о том, что ждет их после отставки. Тухачевский, Егоров, Буденный, высшее командование армии СССР, к тому моменту уже были заложниками двойной игры советской и немецкой разведок. Театральная же элита
В тот день гости по задумке Буллита собрались в полночь. Они танцевали в зале с колоннами в свете разноцветных прожекторов, любовались порханием птиц. В углах зала публику удивляли вольеры с козлятами, овцами, медвежатами. У больших окон стояли клетки с петухами, которые в три часа утра вдруг громко запели, предвкушая рассвет.
Отдельного внимания заслуживал, как сейчас модно говорить, «дресс-код» бала.
– Моя супруга назвала это всё «Стиль рюсс», – с ухмылкой добавил Булгаков. – Все, кроме вояк, были во фраках. У меня фрака не водилось, я надел черный костюм. Жена была в исчерна-синем платье с бледными такими розоватыми цветами. Большевики смешили больше прочих. Бухарин был в каком-то старомодном сюртуке, Радек вообще в туристическом костюме. Бубнову, видимо, доблестные красногвардейцы пожаловали новую военную форму. Был на балу и известный в дипломатической Москве стукач, некий барон Штейгер. Тот тоже фрак напялил. Но самый длинный фрак был у дирижера – до пят!
Словом, действо, по свидетельству Михаила Афанасьевича, было впечатляющее своей несуразностью.
Что любопытно, посольское «party» Буллита, названное им самим «Фестивалем весны», вызвало заметный интерес у московского бомонда. Позже Буллит даже писал президенту Рузвельту: «Это был весьма удачный прием, очень достойный и в то же время веселый… Наверное, лучший тут со времени Революции. Мы достали тысячу тюльпанов в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество березок и устроили в одном конце столовой подобие колхоза с крестьянами, играющими на аккордеоне, танцовщиками и всяческими детскими штуками (baby things) – птицами, козлятами и парой маленьких медвежат».
Наблюдая за Михаилом Афанасьевичем, вдохновенно рассказывающем про «Фестиваль весны», я невольно задумался – а как бы обычный советский гражданин отреагировал, случись ему после долгой и изнурительной смены на заводе увидеть, как «рабочие революции» развлекаются в компании американского посла – к примеру, танцуют с медвежатами под звуки аккордеона?
Полагаю, пролетарий сначала бы впал в ступор, потом разозлился на «бездельников, тунеядцев и “новых буржуев”»… но потом бы, конечно же, всё «понял и простил». Списал бы этот дикий отдых на необходимый релакс после тяжелой работы по управлению такой машиной, как Советский Союз… а в конце концов еще и самого себя бы обвинил в малодушии.
Как оно обычно и бывало.
Вывод показался мне остроумным, но огласить его Булгакову я постеснялся. Он же тем временем за рассказом налил себе еще рюмку и, закончив историю про Буллита, выпил. Я, воспользовавшись паузой, нетерпеливо спросил:
– А Александров? Он тоже там был? На балу?
– Да что же вам так запал в душу этот Александров? – Булгаков поморщился – то ли от водки, то ли от вопроса. – Александров тоже не сам придумал все те чудесные сцены. Я бы даже сказал «сам не придумал». Всё тогда началось с текста. Всё всегда начинается с текста, уж мы-то с вами должны знать.
Михаил Афанасьевич красноречиво посмотрел куда-то в сторону, и я, проследив его взгляд, увидел мрачного худого мужчину.
– Простите, но мне он не знаком, – признался я.
– Это Николай Эрдман, – шепотом сказал Булгаков. – Один из сценаристов «Веселых ребят» и мой старый друг.
Меня на этих словах как громом поразило.
Так вот в чем секрет!
Вот откуда общий корень у «Мастера» и «Ребят»!..
Но почему я не помню, чтобы его имя было в титрах?..
Решив, что дело в моей избирательной забывчивости, я не стал задавать этот вопрос.
– Только сейчас в Москву вернулись с Массом, вторым сценаристом, – продолжил Михаил Афанасьевич.
– А где были? Съемки?
Булгаков посмотрел на меня с грустной иронией и печально сказал:
– Скорей сбор материала. Вы правда не в курсе?
– Не в курсе чего? – осторожно уточнил я.
Михаил Афанасьевич поколебался, видимо, решая, можно ли мне доверять. Потом сказал еще тише, чем прежде:
– В 1933 году их арестовали прямо в Гаграх, как раз на съемках «Веселых ребят».
– Но… за что? – опешил я.
– За сатирические стихи и басни.
– Ясно теперь, почему их имена убрали из титров, – угрюмо сказал я.
– Именно. Сценаристы получили по три года ссылки, и только сейчас вернулись в Москву. И то – ненадолго.
– Почему?
– Потому что жилье им тут ближайшие годы не светит, – многозначительно произнес Михаил Афанасьевич. – Зато у Александрова нет проблем. Присвоил себе весь успех фильма, награды на полку поставил, и привет. А ведь сценарий был намного лучше, чем фильм в итоге получился.
– В самом деле?
– Ну, мне уж поверьте. – Булгаков ухмыльнулся. – Сюжет куда сложней и интересней, логичней, в конце концов. А всё почему? Эрдман куда лучший драматург, чем Александров. Коля, если позволите, знает особый литературный код…
– Литературный код? – изумился я. – Это что еще такое?
– Вы мне скажите. – Улыбка Михаила Афанасьевича стала еще шире. – Вы же литературовед!
Я, разумеется, отшутился и попытался вызнать, о чем именно говорил Булгаков, но он быстро сменил тему, а после и вовсе испарился с вечера вместе с Эрдманом.
На память о той встрече мне осталась привычка закусывать водку малосольным огурчиком и недоумение – что же такое есть этот загадочный «литературный код»?..
END OF GENERATE
Я несколько раз перечитал сгенерированный нейросетью ответ. В голове крутился только один вопрос: «Что это вообще за текст?» Совершенно завиральная история от искусственного интеллекта про встречу Булгакова и Всемирского (в реальности, насколько я успел ознакомиться с биографией Святополка-Мирского, он с автором «Мастера и Маргариты» не встречался) выглядела более достоверной, чем многие подлинные мемуары живших в то время творцов и государственных деятелей.