Понять - простить

Краснов Петр Николаевич

"Се жертва тайная совершена… Дориносится!" — повторял он часто про себя, и чудилось ему, дух его вознесен на высоту. Приподнят и парит над земным. Жертвы требовали: спокойный, белый Муха, лежавший в калиновых цветах в дощатом гробу, Пегашев с черным, раскроенным лицом, перевязанным платком, опущенный в могилу без гроба, за руки и за ноги, и те два эскадрона — двести юношей, офицеров и солдат, что ушли в неизвестность…

Тыл его поразил и пришиб. Вагоны без света, лазареты без ламп и свечей… И залитые блеском электричества кинематографы и театры… Разгульные визги скрипок,

свист окарин и звон пианино, несущиеся из кабаков и кафе.

А когда на берегу моря увидал Маю, — как фарфоровую статуэтку в сине-белом, полосатом трико с обнаженными ногами, — все понял. Она была его. Только он один мог видеть ее такой, и то после брака… Ее видели все.

"Великая, единая, неделимая!"

"Кокаином распятая на мокрых бульварах Москвы". Пускай корниловцы, марковцы, дроздовцы поют под свист пуль и скрежетание снарядов:

Русь могучую жалеем,Нам она кумир.Мы одну мечту лелеем:Дать России мир.

Их младшие братья увлечены Вертинским. Им ближе «креольчик», им дороже сладкий и тонкий яд недосказанностей, тот страшный душевный онанизм, что медленно, но верно ползет с новой поэзией, с сотканными воображением «Незнакомками», с мелкой, ехидной издевкой над религией, "попиками в лиловой рясе", и этими насмешливо-грязными словами только что появившейся и прославленной гениальной поэмы:

А вон и долгополый —Сторонкой, за сугроб.Что нынче невеселый,Товарищ поп?Помнишь, как бывало,Брюхом шел вперед,И крестом сиялоБрюхо на народ?

Игрунька не все понимал, но все чувствовал. Нельзя ни на сцене, ни на экране показывать иконы и богослужение, нельзя говорить об этом так легко, как нельзя нарушать русское правописание и уничтожать старые буквы.

"Особое совещание" над великой, единой, неделимой — это то же, что Капитон Давидович Бардиж над Маей. Может быть, оно и спасло ее от большевиков, как Бардиж спас Маю, но от себя самой не спасло, и не единая она, а на куски раздробленная, не великая, а мелкая и низкая, не неделимая, а раздираемая украинцами, Донским кругом, Кубанской радой, контрразведкой и спекулянтами.

Не чистой спокойной рекой текла жизнь, как текла тогда, когда он был в корпусе и знал точно, что надо делать, а неслась грязным, бурным потоком, ломая все на пути: и хорошее, и худое. И ломала она семью, прежде всего. Потому что, — ясно чувствовал это Игрунька, — с Маей уже не может быть семьи.

И первый раз зародилось сомнение. Да то ли он делает, что нужно? Где же, правда? Правда ли в «Фигнере», расстреливающем за Россию красных офицеров и коммунистов, носящемся в алой чернобыльской фуражке, с кривой гусарской саблей в руках, на вороном жеребце,

рискующем ежечасно и ежеминутно своей жизнью для того, чтобы Мая могла лежать на песке с обнаженными ногами и носить кольца, а Вертинский и ему подобные крутить мозги молодежи?

Или правда в чем-то другом?

XX

Корниловцы, марковцы и самурцы отступали… Это казалось невероятным. Наскоро пополненный и совсем не обученный Чернобыльский гусарский полк был брошен в арьергард для прикрытия отступления.

Дождь сыпал несколько дней, и серые струи его сливались с низко нависшими черными, косматыми тучами. Там то и дело вспыхивали, точно низкие молнии, яркие, короткие огни, а затем к шуму дождя по степи присоединялся скрежещущий звук несущихся снарядов. В сером небе появлялись белые, быстро тающие дымки шрапнелей, и слышались двойные густые звуки разрыва и долетевшего грома выстрела. Свистали круглые пульки. Завесы боя надвинулись на чернобыльцев.

Красные стрелковая и латышская дивизии бесконечными цепями, упираясь в края горизонта, наступали на чернобыльцев и половцев, и жидкими, ничтожными и жалкими казались гусарские лавы. Танки и пехота исчезли. Четыре орудия конной батареи спрятались в балке и молчали, подняв к небу мокрые дула. Мало было снарядов. Ожидали хорошей цели.

Куда ни глянешь: черная земля, бурая, низкая листва неубранной свекловицы, почерневшая солома сжатых нив. На горизонте тоскливая пологая гряда холмов, низких, жирных, черных, и, кажется, вот-вот и они поползут грязью под дождем и сольются с равниной.

Где-то далеко торчит белая колокольня. Темнеют деревья, кусты. Белые домики селенья — точно телеграфная строчка на черной полосе земли.

Лава едва ползет по грязному полю. Всадники нахохлились, накрылись от дождя, кто, чем мог. У кого — «винцерада» — непромокаемое пальто с высоко задранным на папаху колпаком, кто накрылся где-то стянутым веретьем, кто рогожей. Отступать совсем не то, что наступать.

"Нет настроения", — сказал сегодня юноша-вестовой, подававший Игруньке лошадь.

Черноземная грязь и солома налипают на копыта. Скользят лошади, тяжело подымают пудовые ноги.

— Лава, сто-ой!..

— Стой!.. Стой… стой… — передают команду взводные командиры.

Гусары останавливаются и поворачиваются к неприятелю. Дождь бьет в лицо холодными, липкими струями. Лошади прижимают уши, вертятся, стараются стать хвостами к дождю. По мокрым, блестящим, горячим шеям мутными шариками катится дождевая вода. Гривы намокли и слиплись в косицы. Впереди ничего. Бескрайняя степь черными полосами земли упирается в черное небо.

Стрельба затихла. Идут или остановились красные?

Игрунька соскочил с лошади, вынул из футляра бинокль и глядит вдаль. Дождь заливает стекла. Платок намок. Мало толку от протирания.

— Идут, — говорит сзади Игруньки унтер-офицер Босенко.

Он подъехал совсем близко и стоит сзади Игруньки. Игрунька чувствует, как горячим влажным дыханием обдает его мокрую шею и затылок лошадь Босенко.

— Во-он, на бугорчике показались, где стерня кончается. Видите?.. Порядливо идут. Не то, что прежде.