Попытка говорить 2. Дорога человека
Шрифт:
И вспоминать не хочу.
– Рин, ты спишь? – уже нотка недовольства.
– Просто не хочу ничем шевелить. Даже языком.
Фырканье.
– Слабак!
– Не подначивай. Слабость тут ни при чём. Просто…
– Что – просто?
– Такие моменты слишком драгоценны. Совершенны и завершены.
– А моя болтовня, значит, портит тебе совершенство момента?
– Милая, избыток стервозности в характере так же плох, как избыток кзисса в блюде.
С грозным шипением Схетта вползает на меня и располагается сверху. Может, она бы и не изображала нагайну, если бы руки-ноги слушались её, как обычно, а не подламывались. Я отмечаю этот нюанс, и на моей физиономии немедленно проступает улыбка глубокого удовлетворения. Что вызывает у моей красавицы очередную волну гнева.
– Не смей так скалиться!
– А как это надо делать? Научи дурака…
Зря я это сказал. Меняющий форму костюмчик снова ожил и впился… э-э… впился, короче. Что, как ни удивительно, оказало на мою увядшую физиологию самое что ни на есть живительное действие. Лучше всяких микстур и даже многих заклятий.
– Ах вот ты как?!
Схетта улыбается до невозможности самодовольно. И поправляет положение своей попки, для меня невидимой, но очень даже ощутимой. Наглые её серебряные глаза смотрят прямо на меня, волосы щекочут кожу, ставшую что-то слишком чувствительной, а её грудь…
Резким движением, каким аллигатор бросается из засады на зазевавшуюся антилопу, мои руки обвивают хулиганку, стискивая и сдвигая. Самодовольная улыбка исчезает, как не бывало, а серебро радужек почти исчезает, затопленное приливом излившейся из зрачков черноты.
– Ри-и-ин! – долгий стон, подобный звуку фанфар.
– Да! – выдох прямо в ухо. Негромкий, но её всё равно встряхивает с головы до пят.
Неописуемо.
Одна накатившая волна немедленно сменяется другой. Мы качаемся на них, как на качелях. И нет никаких причин для стыда и страха, нет причин для боли и сомнений. Но есть все причины для полной противоположности этих состояний. Прошлое без остатка испаряется в гудящем белом пламени, будущее сворачивается, как чистый свиток, от прикосновения того же испепеляющего жара. И лишь одно мгновение, имя которому – сейчас, поёт в самой сердцевине великого пламени, как вечно горящий и вечно же возрождающийся феникс.
– Фарлэй, – шепчу я снова и снова. – Фарлэй!
И это слово понемногу превращается в имя.
Тысяча благословений тебе, Сьолвэн: моё обновлённое тело достаточно выносливо не только для многочасовых плясок с оружием. Выносливостью иного рода оно также наделено в полной мере. А Схетта… у меня просто нет слов. Модели и актрисы, жертвы самого отчаянного фотошопа, бледнеют, как пожелтевшие чёрно-белые снимки, рядом с живой, ослепительной, яростно страстной женщиной, впитавшей и отразившей всё сверхчеловеческое искусство бессмертной повелительницы Жизни.
Тысяча благословений тебе, Сьолвэн! Если бы боги решили сойти в тварный мир и принять для этого людские обличья, то богиня любви не нашла бы лучшего сосуда для своей вечной сути, чем эта женщина… моя, моя, МОЯ женщина!
Впрочем, категории собственности и принадлежности здесь неуместны. Там, где царит абсолютная свобода, им не за что уцепиться.
– Рин… скажи что-нибудь красивое.
И я говорю:
– Ты – ангел, милая. Ты – ангел.
А то, что крылья не белы…
Когда с тобой танцуешь танго,
Хлебнув настойки омелы,
Когда под полною луною
Ныряешь в пламя глаз твоих
И небо чудится иное,
И новый мир, и звонкий стих, -
О цвете крыльев забываешь
И вихрем над землёй летишь.
О цвете крыльев забываешь,
Когда внизу – осколки крыш…
Мы ангелы, ты это знаешь?
Конечно, знаешь. Но молчишь.
Вот только Схетта – не лирическая героиня. Она не молчит; она вполне внятно говорит со мной… только не вслух, а на языке тела. На том же самом языке я объясняю ей – долго объясняю, обстоятельно и подробно, – как сильно и за что именно я люблю её.
Ламуо?Возможно. Да, вполне возможно. Оно так давно стало моей неотъемлемой частью, что порой я пользуюсь им фактически помимо сознания. Но вообще-то искусство друидов не является необходимым для таких разговоров, какие ведём мы двое. Оно лишь расширяет их, позволяя освоить дополнительные измерения – как те самые крылья, что не белы…
– Рин, твари ещё роятся?
– Понятия не имею.
– Как?
– Меня не интересует ничто, происходящее дальше, чем на вытянутой руке от меня.
– Рин, я серьёзно!
– Я тоже вполне серьёзен. Я не могу отогнать тварей, но зато могу не смотреть.
– Знать наверняка – лучше.
– Максималистка.
– Такой уж сделана.
– О, мне очень, оченьнравится, как ты сделана!
– А мне оченьнравится, как сделан ты.
– Да неужели?
– Комплексы, милый? Ты прекрасен, как бог. И это не лесть.
– Никогда не считал себя красавчиком.
– А ты не красавчик. Хотя тело у тебя без изъяна. Ты не красив, ты именно прекрасен.
– Уж не влюблённую ли женщину слышу я?
– Её, милый, её. Поверить не могу, что всё-таки тебя завалила!
– Ну, это был тонкий стратегический расчёт. Доставшееся легко не ценится, знаешь ли…
– Ах ты!..
– Ах я. Коварный, изворотливый…
– …соблазнительный!..
– …и скользкий тип. Так что ты крупно попала, Схетта. Не вырвешься, и не надейся.
– Как раз на освобождение я не рассчитываю. – Она слегка отодвигается и внезапно утрачивает всякую игривость. – Я… мне страшно об этом говорить, но и молчать… это… я…
– Продолжай. Я не оттолкну тебя, что бы ни случилось.
Схетта сглатывает ком. Прячет глаза.
Я сгребаю её за плечи, подтаскиваю и начинаю тихо перебирать волосы у макушки. Успокаивая. Поглаживая. Она вздыхает – почти судорожно. Мышцы её скручены напряжением, предельно далёким от любовной страсти.
– Ты. И Айс. Вы совершенно разные. И вы – каким-то странным, мистическим почти образом – похожи. До ошеломления, до боли. У тебя и у него в прошлом нет почти ничего общего, но ваши души словно отлиты в одном цехе одним мастером. Как будто две дороги, у перекрёстка сливающиеся в один широкий тракт…