Пора хризантем
Шрифт:
Игнатий. А декан?
Виктория. Что декан. Он сказал, меня ваши флешмобы, вёдра, тряпки не интересуют. Разбирайтесь с ними сами.
Игнатий. Слушай, да он у вас мудрец. Ты видишь, Может всё-таки собственных Платонов наша Новоапрельская земля рождать.
Виктория. Он-то мудрец. Только вот я как пчёлка каждый день до шести кручусь. Ладно, не трогай меня.
Уходят.
# 11 #
Из дома выходит Вера Александровна. Мимо идёт Макар Савельевич.
Вера Александровна. Милости просим. Что новенького, Макар Савельевич?
Макар
Вера Александровна. И зачем он ему сдался?
Макар Савельевич. Как зачем? Дома его можно заместо собаки или кошки держать.
Вера Александровна. Ну, сказали вы, Макар Савельевич. Кошку погладить можно, а попугай? Сидит, небось, в клетке, да глупостями выражается?
Макар Савельевич. Не, тот бродяга умный был. У Осипенко по квартире, как по улице летал. И, не поверите, Вера Александровна, нахальный был такой. Сядешь за стол, а он, бандит, тебе сразу на плечо усядется так, что его не достать. Потом ты вилку возьмёшь, а он по твоей руке и к вилке. Сам одной лапой за руку, а другой твоё мясо хвать и полетел. Представляете, нахал. И главное, что мы едим, то и он. Что на столе стоит, то всё его.
Вера Александровна. И зачем же такую тварь в квартире держать? Кошку поругаешь, и то понимает.
Макар Савельевич. Что же непонятного тут? Ни у кого же такого обормота нет. А вы скажите мне, как ещё прославиться? Обзаведись такой тварью и пожалуйста, все о тебе рассказывать начнут. А он такой прынц заморский, в цирке таких не сыщешь.
Вера Александровна. Нет, я этого понять не могу. Если бы я кого завела, так лучше курочку, или утку. А от этого какая польза? Да ещё он тебя, хам, и не уважает.
Макар Савельевич. Это, Вера Александровна, вы точно говорите, уважения от него вы не дождётесь. Он себе на уме. И ведь знает, тварь, сколько за него заплатили, и потому суп из него не сварят. Однако ж Осипенко за ним не углядел.
Вера Александровна. Как?
Макар Савельевич. Понятно как. Отчалил через форточку.
Вера Александровна. А потом?
Макар Савельевич. Попервой с воробьями во дворе какие-то свои дела обделывал.
Вера Александровна. А зимой примёрз, наверно?
Макар Савельевич. Он-то примёрз? Я же говорил вам, он не дурак. Ясное дело, к себе в Гвинею и улетел. Живёт там в своём Конакри, небось в самом центре, и в ус не дует. Он-то стервец знает, у кого мясо можно свиснуть, а у кого ещё что.
Вера Александровна. Да, завидую я вам, Макар
Макар Савельевич. Ну, нет. Он здесь не к чему.
Вера Александровна. Вы, Макар Савельевич, своим черноморским взглядом верно заметили, город у нас совсем небольшой. И то, что у нас люди помирают от скуки. Иной раз сидишь и не знаешь чем занять себя. Вчера вытерла пыль, сегодня вытерла пыль, и что с того? Вот и про меня вы, наверно, подумали, что и я, самая-самая обыкновенная.
Макар Савельевич. Ну, зачем вы, Вера Александровна, на себя наговариваете? Вы женщина положительная. Мне с вами приятно.
Вера Александровна. А мне, Макар Савельевич, скажу вам, иной раз так хочется встретить какого-нибудь необыкновенного человека, вроде вас.
Макар Савельевич. Приятно от вас это слышать. Хотите, Вера Александровна, подымим паруса с вами, и помчим с попутным ветерком до самого Краснодара. Бывали вы хоть раз в Краснодаре?
Вера Александровна. Нигде я не была. Да и как бросить нажитое. Иногда даже хочешь сделать какой-то шаг. А потом подумаешь, и становится боязно. Без крыльев-то не полетишь.
Макар Савельевич. Это поначалу опасаешься. А потом включай лебёдку и поднимай якоря. Вы поверьте мне, Вера Александровна, человеку, который повидал весь свет, лучше улицы Красной в Краснодаре нет. Если при вас кто другую какую улицу хвалить начнёт, не верьте ему. Врёт. (Уходят).
# 12 #
Игнатий стоит у стола, к дому подходит Окуньков.
Окуньков. Здравствуйте!
Игнатий. Рад вас видеть. Всем хватило сборников?
Окуньков. Хватило. А ещё наши альманахи разлетелись, как птицы. Хочу вас обрадовать, наших авторов уже читают в и Орле и в Магадане. А один экземпляр, не поверите, вчера в Израиль улетел.
Игнатий. Будем готовить ещё что-то?
Окуньков. Конечно. Планирую напечатать воспоминания. Мне не даёт покоя мой дневник. Хочу обнародовать бесценные записи о юности, о молодости и так далее.
Игнатий. Вы правы. Всё забывается.
Окуньков. Это бремя я взвалил на себя, благодаря Герману Ефимовичу Крапченко. В своё время он подсказал мне эту идею. Я в то время был ещё молодым собкором. И он сказал мне тогда, - Сева, он меня Севой называл, Сева, всё пиши, записывай каждый день. Потом твоим записям не будет цены.
Игнатий. Надо же?
Окуньков. Я напишу о Николае Николаевиче Лужине и про самого Пётр Никифорович Четвергова. Это он, Пётр Никифорович, стал для меня, тогда ещё молодого поэта, можно сказать, крестным отцом. Он, взял меня и как мокрого щенка за шкирку, бросил в мутные, простите, в бурные воды новоапрельской поэзии. Там будет много любопытного. И уверяю, вы об этом нигде больше не узнаете.