Пора летних каникул
Шрифт:
Глеб и я не поняли его слов. Какого призывного возраста?
Вилька спиралью, ввинтил указательный палец вверх —и тогда мы поняли и разозлились.
— Лошак ты, Вилька.
— Закаркал!
Наш неугомонный друг тихо улыбнулся:
— Извините, ребята. Грустно мне. Изломана моя жизнь, а призываться,,—он опять повинтил пальцем,— не хочется. Вы не думайте... смерти не боюсь. За хорошее дело не жалко... Мне бы хоть одним глазом посмотреть,
как через десять... через двадцать лет люди жить будут... Может, попрощаемся, а, ребята?
—
Глеб осекся, всхлипнул.
— Глебчик, ну что ты... что ты?—Вилька растерялся.— Я так просто... Глебчик...
Грохот. Вой. Свист. Огонь. Свербящий запах гари, дым ест глаза... Пить. Пи-ить!
Как быстро пролетел день! Совсем недавно светало, а уже сумерки...
Темные головы в лакированной реке... Как называется река? А!.. Ингулец.
А «максим» все трясется и трясется. Он впал .в исступленную ярость. Его не остановить. Остервенело, как живая, скачет взад-вперед его рукоятка. Пулемет жует ленту за лентой и плюет, плюет смертью прямо в ненавистные морды.
Батальон уже на той стороне реки, а «максим» все еще защищает его. Точнее, он уже защищает нас — троих.
Нам поздно уходить.
Поздно! Оказывается, это совсем не страшно. Просто некогда пугаться. Надо работать.
...Мы не слышали, как к нам подполз о н. Мы увидели его при мертвом свете ракеты: орангутанг с железным горшком на голове, ощерив клыки, метнул одну гранату и следом другую... Я полоснул в н е г о из автомата, промахнулся... Гранаты по-змеиному шипели — одна в двух шагах, другая чуть поодаль.
Вилька знал, что шипят они не более пяти секунд. И все же он схватил одну, отшвырнул...
Гром обрушился на меня.
Когда я открыл глаза, все было кончено. Глеб навалился на н е г о, и оба словно окаменели. Вилька не вы» пускал из скрюченных пальцев рукояток «максима». И он тоже походил на каменное изваяние.
Я вновь провалился во тьму.
А потом я увидел фашистского офицера в фуражке <; высокой тул*ей. Было плохо видно, но я его все-таки рассмотрел и понял, что он боится нас. Боится, хотя и скрывает.
В эти секунды я подумал о том, что в подобных случаях люди вспоминают всю свою жизнь. Как это в приключенческих романах... «Перед его мысленным взором с калейдоскопической быстротой...»
Чепуха! Единственное, о чем я вспомнил, это о трофейной гранате, засунутой в карман штанов.
Сознание того, что фашист сейчас превратится в хлам, не вызвало во мне злорадного чувства. Я умилился: сейчас его не станет!..
Едва рассеялся черно-огненный всполох, я вновь увидел его. Рядом с ним на земле корчились его солдаты... Он вскочил на ноги. Перекосившееся лицо походило на маску ужаса. Дурными руками он рвал из кобуры пистолет.
Мне было чуточку обидно, потому что я его не убил, а он сейчас меня убьет. Чуточку обидно.
Я пошарил рукой по примятой траве. Где же автомат? Или мне просто показалось, будто я его ищу?.. Обидно! Ведь я сейчас мог его разрезать пополам... Где автомат? Как обидно...
И вдруг я успокоился.
«Его же убьют. Обязательно. Непременно. Он уже и сейчас наполовину Труп».
И' я улыбнулся этой мысли, как старому верному другу, с которым суждено расстаться надолго, быть может, навсегда...
ПОБЕДИТЕЛИ
— Я же говорил, что мы бессмертны!
«За власть Советов». В. Катаев
Колонна пленных немцев походила на серо-зеленую гусеницу, разросшуюся до чудовищной величины. Солдаты шли вразброд, гусеница колыхалась, тяжело переваливала через груды щебня и кирпичные завалы, огибала остатки блокгаузов, тысяченожкой ползла мимо трупов домов, мимо каменных громад, изнемогающих от страшных зияющих ран, мимо домов-капитулянтов, с трепещущими белыми флагами.
Еще несколько часов назад серо-зеленое страшилище, подобно сказочному дракону, изрыгало огонь и смерть и, казалось, не было силы, чтобы одолеть его: на месте одной срубленной головы вырастали две новые. Но явился былинный богатырь—- русский Иван. Он взмахнул мечом — и тысяченожка закорчилась в смертной муке; окуталась смердящим дымом.и вдруг из грозного чудовища превратилась в множество безобиднейших измученных существ — шофера Мюллера, краснодеревщика Штейнкопфа, официанта Аппеля, маркера Гофбауэра, горняка Пастельмана, художника Гундера, служителя при туалетной Клауса!..
Еще то тут, то там вспыхивали судорожные перестрелки, жахали коварные панцерфаусты: ошалевшие от злобы и страха «оборотни-вервольфы», подобно скорпионам, жалили и подыхали, а для мюллеров, штейнкопфов, аппелей, гофбауэров, пастельманов и клаусов все уже было кончено, хотя на чудом уцелевших стенах белели, краснели, чернели слова:
берлин был, есть и останется немецким1
Веселый майский ветерок гонял по мостовым ржавые бинты, обрывки бумаг и мундиров, веял горьким запахом дыма, гари, играл волосами мертвецов. Руины улиц... танки с красными звездами на башнях, самоходные орудия, пушки, возле которых деловито сновали веселые парни с лихо сбитыми набекрень пилотками, бывалые усачи, солидно позвякивающие медалями. Возле полуразрушенного кафе стояла солдатская кухня, и пожилой сержант-повар одарял изголодавшихся цивильных немцев армейским борщом. На бесчисленные «данке шён» повар отвечал с достоинством:
— Битте-дритте, следующий!
Солдаты в выгоревших гимнастерках пели, пытались играть на трофейных аккордеонах.
Где-то севернее Берлина, южнее и западнее, шли кровопролитные бои, умирали люди, но здесь, в логове врага, наши воины уже жадно вдыхали воздух мира, горьковатый от дыма пожарищ.
Маленький солдат, огненно-рыжий, юркий, как ртуть, завидев колонну пленных, от избытка чувств выпустил в чистое майское небо длинную очередь из ППШ.
— Товарищ боец,—услышал вдруг рыжий.