Порфира и олива
Шрифт:
Призывный звон колокола прервал его размышления.
— А небо-то, наконец, вняло нашим молитвам, — прошелестел голос в нескольких шагах от него.
Он оглянулся и при шатком свете факелов узнал Кхема, раба-финикийца, приговоренного за убийство жены своего господина. Ему было не больше двадцати, хотя выглядел он на все тридцать. За три года, проведенные здесь, черты его стали жесткими, будто из камня. Когда ему случалось улыбнуться, его иссохшая кожа потрескивала, словно старый папирус.
— Да, Кхем, небеса смилостивились над нами. Дождь пошел-таки.
Теперь они уже были за пределами галереи. Тучи над равниной опрастывались; потоки воды застилали горизонт, сводя видимость почти что на нет. Лимбарский холм, к которому лепится их стоянка — его в ясную погоду, кажется, пальцем можно потрогать, — превратился в клочок савана.
— Ну вот, вечно твоему богу надо расстараться сверх меры! Просишь его о ливне, а он от избытка услужливости устраивает потоп!
— Я уже говорил тебе, Кхем: это Бог, безмерно великодушный.
— Жратва и так-то дрянная, но сегодня, думаю, она будет решительно несъедобной. Подозреваю, что стражники нарочно оставили нашу похлебку под открытым небом.
— Вперед! Поживей там, шевелитесь! Если дождь вам так по вкусу, вас сегодня под открытым небом и спать уложат!
Чтобы придать больше веса своим приказам, стражник попытался щелкнуть кнутом по раскисшей земле, но ничего у него не вышло.
Им предстояло еще больше получаса тащится до лагеря. Там Калликст смог убедиться в прозорливости финикийца: никто и пальцем не пошевелил, чтобы защитить их еду от грозы.
Расставив приговоренных бесконечными рядами, им выдали желтоватое холодное варево, напоминающее не столько рыбную похлебку, сколько мочу.
Кхем возвратил свою миску, брезгливо буркнув:
— Это отрава...
— Если не нравится, — рявкнул страж, указывая на окружающую каменистую почву, — это пожуй: тут тебе и щебня вдоволь, и колючки!
Реакция финикийца была столь же дерзкой, сколь внезапной. Яростным жестом он выплеснул содержимое миски стражнику в физиономию:
— Ну-ка, сам отведай для начала!
Тут началась неописуемая суматоха, словно прочие каторжники только и дожидались, что этого сигнала. Кхем бешено молотил кулаками.
— Остановись! — завопил Калликст. — Ты с ума сошел, прекрати!
Он бросился к своему напарнику, попытался оторвать его от стражника. Но тот вцепился в свою жертву намертво, ничего больше не слышал. Это прорвалась наружу вся ненависть, скопившаяся в его душе за три каторжных года. Он оглох, ослеп, ничто больше не могло его образумить.
А каторжники вокруг них, разломав козлы, на которых стояли котлы с похлебкой, дрались с неимоверным жаром, который диковинным образом лишь пуще распалялся под ливнем, их силуэты метались в воздухе, мутном от влажных испарений.
Калликст, весь черный от грязи, худо-бедно пытался выбраться из гущи этого хаоса, достойного конца света. А сам думал: «Теперь они нас перебьют всех до одного».
— Кхем! — взывал он с мольбой. Но его голос тонул в криках, несущихся со всех сторон.
Вдруг мятеж затих так же мгновенно, как начался. Полетели копья, со всего размаха поразив некоторых каторжников. Кхем, пронзенный первым, корчился на земле, и струйка густой крови стекала по его груди.
Кхем...
Воины обступили бунтовщиков:
— Клянусь Немезидой, мы вам покажем, как противиться законному порядку!
Трибун, что выкрикнул эти слова, выступил вперед, шага на два ближе к замершим в неподвижности узникам.
— Вам, стало быть, не по вкусу то, что вам подают? На хлеб и воду! Ничего, кроме этого, им не давать вплоть до нового распоряжения! А теперь разгоните всю эту падаль на их подстилки!
Калликст хотел, было склониться над бездыханным растерзанным телом своего друга, но острие меча кольнуло его в поясницу, заставив послушно направиться к баракам.
В десятый раз за ночь Калликст обтер мокрой тряпицей горящий от лихорадки лоб больного. Черты воспаленного, сведенного болью лица чуть разгладились, губы едва заметно шевельнулись:
— Право же, — простонал он, — я доставляю тебе уйму хлопот.
— Не разговаривай, тебе надо лежать спокойно. Побереги силы для лучших времен.
— Лучшие времена... Мы хоть Италию еще когда-нибудь увидим?
— Да, мы увидим Италию. Надо по-прежнему в это верить.
И, произнося эти слова, он сам тотчас осознал, насколько они бессмысленны.
Тогда он встал. Прислонился спиной к отсыревшей стене эргастула. Внимательно посмотрев на больного, убедился, что тот начинает задремывать, и тут ему припомнились обстоятельства их первой встречи.
Это произошло два месяца назад. В центральной части выработки, где он работал, раздался грохот, вслед за тем послышались крики, потом наступила тишина. Давящее безмолвие, его тяжесть равнялась всей тяжести холма над шахтой. Каторжники переглянулись, замерев, связанные одной на всех ужасной мыслью: обвал. Это была постоянная угроза, подстерегавшая их ежеминутно, на любом участке подземного лабиринта.
Послышался новый удар, этот был глуше. Где-то выше того места, где они находились, оседали, подламывались перегородки. Бешеный вихрь, полный песка и щебня, обрушился на людей, заставив панически метнуться прочь, и в то же мгновение, заглушая треск ломающихся балок, раздался чей-то отчаянный зов на помощь. Следующий, еще более мощный толчок обвала заставил всех в беспорядке ринуться к выходу.
— Не бросайте меня, сжальтесь!..
Калликст мог сколько угодно таращить глаза — перед ним была лишь клубящаяся черная стена, видимости никакой. Голос раздавался откуда-то с другого конца выработки. Он не колебался. Развернулся и бросился в темноту.