Порою блажь великая
Шрифт:
Дрэгер встал. Подхватил исписанный им поднос, оглядел его, улыбнулся, положил на место и достал бумажник.
— На улице еще дождь. У тебя машина здесь? Я мог бы подбросить тебя до дома…
— Не. Обойдусь-пройдусь. Она в двух плевках отсюда.
— Уверен? Мне, ей-богу, не сложно. А у тебя такой вид, будто…
— Ааа… точно, уверен..
— Что ж, ладно тогда. — Дрэгер натянул плащ, поднял воротник. — Завтра, вероятно, увидимся?
— Наверно. Если мне будет чем порадовать. Ладно, до завтра.
На выходе Дрэгер вручил Тедди доллар за выпивку, сдачу сказал оставить себе. Ивенрайт буркнул «Пока» и закрыл за собой дверь. Тедди встал за стойку на свое обычное место, ближе к окну. Он смотрел, как эти двое расходятся в разные стороны, спины расцветают отсветами его неона. Когда цвета пожухли, смытые темным дождем, Тедди вышел из-за стойки, запер дверь и опустил щиток с надписью: «Извините ЗАКРЫТО». Выключил
И лишь тогда, переделав всю рутину, описав круг в красном и янтарном свете, чтоб наверняка ничего не забыть, лишь тогда подошел он к столу, где сидели последние гости, и посмотрел, что написал Дрэгер на подставке.
Подставки в «Коряге» были из прессованного картона, с рельефной картинкой: верхолаз в момент завершения работы над мачтой, подпиленная верхушка уже валится на сторону, а верхолаз откидывается назад, вцепившись в шлею. Тедди поднес картонку к свету. На первый взгляд, художество Дрэгера было вполне заурядным: дерево заштриховано полосками, наподобие пограничного столба — столько уж раз Тедди видел такое? — глаза лесоруба вычернены, дорисована борода; и еще на картонном небе раскинулись корявые объекты попкорновых контуров, символизирующие облака… И не сразу заметил Тедди три крохотные строчки в нижнему углу. Столь убористым, тонким почерком, что Тедди едва сподобился разобрать:
Тедди: Боюсь, вы по недоразумению принесли мне «Бурбон Де Люкс» вместо «И. У. Харпера». Я просто решил, что вам будет интересно это знать.
Тедди пялился на записку не мигая, в восторженном изумлении — Да что это? Что же в вас такого? — пока в глазах не зарябило от напряжения, пока подставка в руке не затрепетала в свете ночника, будто красный ветер просквозил пустой бар.
У себя дома Ивенрайт в семейных трусах и в майке уселся на тюк с грязным бельем в ожидании, пока наполнится ванна. Нынче хорошую ванну принять — на несколько часов затея. Надо бы купить новую водогрейку — давно пора. По сути — он вздохнул, озираясь, — им много чего нужно прикупить. Вот, даже таблетки эвкалиптовые — и те вышли.
Финансовые трудности начались сразу, как он согласился стать главой местного профсоюза. С «общественными началами» — никаких концов не сведешь: он и близко не получал того, что прежде, в бытность страшим бригадиром «Тихоокеанского леса Ваконды». Но провалиться ему, если он будет отлынивать от профсоюзных трудов и совмещать их с лесоповалом, как многие местные лидеры поступают. Пойдешь по двум дорожкам — обе ноги охромеют. А для него обе профессиональные позиции дорогого стоили.
Он гордился своей многогранностью: что дрова пилить, что права качать. Все — в крови. Но плата за славу велика. Его дед был большим человеком еще в самом начале движения, в Первую мировую, в «Вобблиз». Был личным другом Большого Билла Хейвуда. У Флойда в спальне висит на стене фотография, где они вдвоем: два усача, у каждого на груди — большой белый значок со словами «Я — НЕУДОБНЫЙ ГРАЖДАНИН», приколотый к бушлату, а между собой они держат плакат с ухмыляющимся черным котом, символом саботажа у «Вобблиз». Дед отдал жизнь движению во всех смыслах: проработал много лет организатором и был убит в 1916-м в Эвереттской Бойне, отстаивая на вашингтонской лесопилке право рабочего человека на свободу слова. Бабка без гроша вернулась к родне в Мичиган с юным сыном, отцом Флойда. Но отпрыск профсоюзного мученика не пожелал оставаться в тихом-мирном Мичигане: война не закончена. И несколько месяцев спустя парень бежал обратно в северные леса, где продолжил дело, за которое погиб отец.
К двадцати одному этот рыжий крепыш — по прозвищу Бугор, в силу фамильной черты Ивенрайтов, которые манкировали шеей, а сажали голову прямо на округлые массивные плечи, — стяжал репутацию одного из самых отчаянных, «гвоздь разжует — булавками сплюнет», лесных сорвиголов. И в труде, от рассвета до заката, — застрельщик знатный, и в обороне — ревущий рупор профсоюза. Таким «вобом» и его батя,
А в сорок один этот рыжий мужик был беспросветным алкашом с посаженной печенью и надорванным сердцем, и ни единая душа в мире им не гордилась.
«Вобы» умерли, сгинули, раздавленные громовыми коллизиями АФТ и КПП [71] , облыжно объявлены коммунистами (хотя они дрались с «Красным Рассветом» больше, чем два других профсоюза, вместе взятые), а леса, столь любимые Бугром Ивенрайтом за здоровый дух, стремительно затягивало угарным выхлопом, и на смену матерым дровосекам, за чьи права он сражался, пришли безбородые сосунки, постигавшие лесорубные премудрости по учебникам, и табак они курили, а не жевали, не поминая уж гвозди, и спали на белоснежных простынях, словно так и подобает дровосеку.
71
«Американская Федерация Труда» и «Конгресс Производственных Профсоюзов», с 1955 г. — единое крупнейшее в США профсоюзное объединение «АФТ-КПП».
Ничего не оставалось, как жениться и топить память несбывшихся надежд.
Флойд никогда не видел юного и горячего Бугра лично, хотя частенько чувствовал, что того парня он знает лучше, чем эту унылую тень в бесплотной оболочке прошлого, бродившую средь разрухи их трехкомнатной халупы во Флоренсе, занятую спиртным и смертью. Но в иные ночи отец, возвращаясь с лесопилки, где работал истопником, годился на нечто большее, нежели спиртное и смерть. Возможно, в такие ночи какие-то старые воспоминания всплывали со дна его прошлого, или же вид каких-либо мерзостей капитализма на лесопилке вновь возжигал в нем прежний жар, но в такие ночи отец садился на кухне и рассказывал маленькому Флойду, как было когда-то, как они в минувшие дни уж побороли бы такую вот несправедливость, когда воздух был еще чист и «Вобы» все еще гуляли по лесам! А затем дешевое пойло, что обычно лишь смаривало отца до молчания и сна, в такие особенные ночи, напротив, пробуждало в нем дремлющего фанатика, томящегося за решеткой синих вен, и Флойд видел, как молодой Бугор Ивенрайт поднимается с драной подстилки, приникает глазами к двум глазкам в двери своего узилища, сотрясает чертовы синие прутья, будто разъяренный лев.
— Слушай, пацан, мысль-то простая, — ревет лев, объясняя суть вещей. — Есть они — Большие Задницы, и есть Маленькие Задницы, вроде нас. И нетрудно понять, кто на чьей стороне. Больших Задниц мало; они владеют миром и зерном. А Маленьких Задниц миллионы; они растят зерно, а сами голодают. Большие Задницы думают, что им все сойдет с рук, что они — лучше, порой только тем, что кто-то умер и оставил им кучу денег, и теперь они могут платить Маленьким Задницам, чтобы те растили для них зерно, а платят — по своему разумению. И нам придется поприжать их, понял? Надо показать, что мы — не рабы. Никто не раб. И все растят зерно. И все кушают! И всё просто!
Затем он вскакивал, метался по комнате, яростно рыча:
— Ты на чьей стороне? Ты на чьей стороне? В народной праведной войне Ты на чьей стороне? [72]Мать Флойда и две сестрицы со смиренным ужасом терпели эти редкие возвращения ревущего льва. Сестры винили дьявола в этих приступах неистовой ностальгии; мать соглашалась, что без дьявола не обошлось, конечно, это дьявол, только особого рода — тот, что в пинтовой бутылке без этикетки! Но юный Флойд знал, что дело куда важней, и не бяка из Библии за ним стоит, и не бутылка; и когда отцовское прошлое прорывалось с ревом, через эти древние истории про борьбу за справедливость, за короткие дни и долгие жизни, через эти старые песни о неимоверных утопиях, которые строили они, — он чувствовал, как его собственная юная кровь вопиет тем же ревом о справедливости, и глаза его видели вдали те же сверкающие утопии, что зрили и залитые спиртом глаза отца, — хотя мальчик был трезв как стеклышко.
72
Один из вариантов песни «Ты на чьей стороне?» («Which Side Are You On», 1931), написанной Флоренс Рис, женой одного из лидеров профсоюзного движения Сэма Риса, во время забастовки в Харлане, штат Кентукки.