Порою блажь великая
Шрифт:
Возможно, я один не спал в убаюканном дождем старом доме, когда зазвонил телефон. Не в силах уснуть после чересчур многих чашек чая с лимоном, целебного снадобья для моей изможденной гортани, я коротал накофеиненные часы, полулежа под одеялом при свете ночника и пытаясь извлечь новые смыслы из старой поэзии Уолласа Стивенса [76] , для коллекции (мне представляется, что по мере личного образования мы взрослеем умом в своих коллекционерских пристрастиях, и от инфантильной филателии, вкладышей жвачек да бабочек на иголочках переходим к вещам более зрелым, вроде «глубоких смыслов»), когда услышал звонок внизу. После дюжины бормашинных звонков я безошибочно распознал тяжкую босопятую поступь Хэнка,
76
Уоллас Стивенс (1879–1955) — американский поэт-модернист.
Вся эта странная и внезапная деятельность казалась чреватой еще более глубокими смыслами, нежели поэзия Стивенса, поэтому я выключил ночник и откинулся на подушку, макая свой лот в глубину сих полуночных событий. Что стояло за этим босоногим разгулом? Куда держали путь эти ноги в лодке в такой час? И, притонув в своей дреме, я зашнуровывал ботинки собственных фантазий — «Возможно, сообщили о большом лесном пожаре, и Хэнк с Джо Беном… нет: слишком сыро;…наводнение — вот в чем дело. Энди позвонил и поведал, что ужасный трехдюймовый град обрушился на землю, и треск стоит в дубравах, и в клочья рвутся железяки!» — как вдруг негромкий щелчок включил мои глаза обратно, и тонкая иголка света пронзила мою постель, намекнув, что Вив зажгла лампу в соседней комнате… Решила почитать, дожидаясь его возвращения, сообразил я. А это значит, что либо он отбыл ненадолго и беспокоиться не о чем, либо надолго — и ей надо непременно дождаться.
Сколько-то минут я боролся с любопытством, потом встал с кровати и натянул старую армейскую плащ-палатку вместо халата; неподобающее и немодное облачение, чтоб стучаться в дверь юной леди, но выбирать приходилось между этой плащ-палаткой; все еще влажными рабочими штанами, растянутыми на обогревателе; и висевшими в шкафу брючками со стрелками-защипами. Отчего-то плащ-палатка была наименее нелепым вариантом из трех.
Выбор оказался удачным. Когда она сказала «Да?» в ответ на мой стук, я открыл дверь и застал ее в одеянии, идеально гармонирующем с моим: она сидела на топчане, в окружении подушек, в свете лампы и в плаще попросторней и погрубее моего. И гораздо тяжелее. Черная хламида отнюдь не дворянских кровей и тканей. Я заподозрил, что некогда эта штука принадлежала старику Генри или даже кому повыше. Ее складки и швы так потемнели, что она растворялась начисто сама в себе, обращаясь в бесформенный чумазый сгусток черноты, из которого выпирало сияние лица и двух тонких белых рук, державших книгу в мягком переплете.
Это совпадение во вкусах дало нам шанс посмеяться, сократить дистанцию, на что обычно уходят часы, прежде чем обнаружится нечто роднящее.
— Приятно видеть человека, следящего за последней модой, — сказал я, когда наш смех утих, — но, мне кажется, вам, ваше высочество, стоит… эээ… попросить своего портного слегка ушить эту мантию, — заметил я и ненавязчиво прокрался в комнату на ярд.
Она задрала руки и оценила превосходство рукавов над кистями:
— Думаешь? Или подождать до стирки — может, само усядет?
— Пожалуй. Лучше не спешить: не дай бог маловата окажется.
Мы снова посмеялись, и я продвинулся еще на дюжину дюймов.
— На самом деле, — объяснила она, — у меня есть домашний халат, но его я никогда не ношу. Кажется, это был подарок — наверняка подарок — от Хэнка мне на день рождения, что ли, вскоре после моего переезда сюда.
— Представляю, каков подарочек, если ты предпочла ему сей шатер…
— Да нет, — сказала она. — Хороший домашний халат. Но, видишь ли… У меня была тетя, которая ходила в халате
— Ровно по той же причине, — откликнулся я, — я не ношу смокинг. — Я напустил на себя облачко ностальгической грусти. — Да. У меня был дядя. С аналогичным пристрастием. День-деньской расхаживал в старом-линялом твидовом смокинге, сыпал в херес сигарный пепел. Табаком разило на весь дом. Чертовское неудобство.
— У моей тети ужасно пахло изо рта…
— О, дыхание моего дяди обращало в душегубки целые комнаты свежих душ, непривычных к его смраду.
— И глаза со сна не промывал?
— Никогда. Гной копился в уголках его глаз неделями, пока не шмякался каплями величиной с грецкий орех.
— Свести бы их, мою тетю и твоего дядю. Послушать — так они прямо созданы друг для друга, правда? Жаль, что она не смогла бы выйти за него замуж. Сигары, — печально заметила Вив. — Парфюм моей тети прекрасно сочетался бы с этими сигарами. Как мы назовем твоего дядю?
— Дядя Мортик. Для краткости — Морт. А твою тетю?
— Настоящее имя — Мейбл, но я всегда звала ее — про себя, в смысле, — Мейбеллин… наверное, потому что она глаза ужасно мазала.
— Дядя Морт?.. Позвольте представить вам Мейбеллин. А теперь почему бы вам не уединиться и не познакомиться ближе? Будьте паиньками…
Разразившись хихиканьем, словно дурашливые дети, мы выпроводили мнимую парочку из комнаты, наказав не спешить с возвращением, и — «Достойная получилась чета» — победоносно захлопнули за ними дверь.
По завершении сценки мы некоторое время молчали. Я присел на здоровую корягу у стены. Вив закрыла свою книжицу.
— Ну, — сказал я, — наконец-то мы одни, — стараясь сохранить шутливый тон. Но на сей раз ее хихиканье было вымученным и куда менее ребяческим, а шутка — не такой уж шуткой. Нам с Вив, по счастью, удавалось дурачиться друг с другом. Как и с Питерсом, лавирование в границах юмора и актерства позволяло нам с Вив общаться без напряжения, со смехом и шуточками. И при такой системе мы могли наслаждаться своими отношениями, не беспокоясь об ответственности. Но система, защищенная доспехами юмора и актерства, неизменно чревата сбоем защиты, выходом ее из-под контроля. Отношения, основанные на шуточках, приветствуют все новые шуточки; и наступает момент…
— Ага, — сказала Вив, словно в потугах подбодрить мои потуги, — одни глубокой ночью, — …и наступает момент, когда шуточки неизбежно оказываются слишком близки к правде.
Я уберег нас от юдоли ногтеглядства и челочесания, вспомнив, зачем вообще явился. Тот таинственный телефонный звонок! Она ответила, что для нее он — не менее таинственный. Хэнк сунул голову в дверь и сказал, что отправляется к лесопилке выудить из реки каких-то своих друзей-соседушек, но не сообщил, кто они и что делают у лесопилки в такой час. Я спросил, имеются ли у нее какие-либо соображения о происходящем. Соображений не оказалось. Я заметил, что это несомненно пикантно. Она безоговорочно согласилась. «Особенно столь глубокой ночью», — сказал я. Она добавила про ливень и все такое. А я сказал, что утром, вероятно, все узнаем. И она кивнула: да, утром, или раньше, когда Хэнк с Джоби заявятся. И я сказал «да».
После очередной недолгой паузы я заметил, что погода не спешит улучшиться. А она сказала, что радио сказало, что из Канады идет новый фронт, еще на неделю, скорее всего. А я сказал, что это несомненно приятная весть. А она сказала: да… но почему?..
И тогда мы просто сидели. Сожалели, что так быстро израсходовали запас тем, понимая, что если снова заговорим — будем обречены спрыгнуть на беседу друг о друге, единственную незатронутую общую тему, или вовсе лучше не говорить ни о чем. Я встал и пошаркал к двери, избрав второй, ниочемный вариант, но не успел я пожелать доброй ночи, как Вив совершила свой прыжок.