Порою блажь великая
Шрифт:
Вся троица стояла, не шелохнувшись, с полминуты. Потом Ли выбирается из лодки, идет по причалу к Энди, Хэнк за ним. (Я замер, с открытым ртом. Не эта вымоина вогнала меня в оторопь. Вымоина лишь отвлекла на секунду — но еще я кое-что увидел, кое-что в доме, что приковало к себе мои глаза и сковало всего меня остального. И Малыш это видел, еще раньше моего…) На причале я заметил, как Хэнк перехватил мой тревожный взгляд на чердачное окошко… (Вив была там, все еще стояла там, на чердаке! И Малыш всю дорогу знал, что она смотрит. Вот почему он доводил…)
— Ты знал, правда? — Хэнк повернулся ко мне, так медленно, так напряженно, что мне подумалось о Железном Дровосеке из Страны Оз, превозмогающем ржавчину в суставах. — Ты знал, что она увидит, если я тебе врежу… так ведь?
— Именно так, — сказал я; глядел на него внимательно и почему-то все ждал. Почему? Хоть он и разгадал теперь мой план, голос его был не таков, будто он собирается отказаться от прежних намерений. — А теперь все знают, — сказал я и стал ждать дальше…
(И тут-то до
…ждал, наблюдая, как он взвешенно анализирует ситуацию. Энди переминался с ноги на ногу в немом замешательстве, будто озадаченный медведь, а я ждал, а Хэнк обдумывал…
(И, прикинув это, я подумал: Малой, вот тут-то твой гений тебя и перехитрил. Потому что слишком уж хорошо ты все обустроил.
— Малой, мы уж слишком досадили друг другу, чтоб сейчас бросить это дело. — Ты так хорошо и безвыходно меня зажал, что мне теперь все равно, смотрит она или нет. — Мы наплевали друг другу во все колодцы, от души наплевали, — говорю. Потому что он слишком перетянул петлю, туже, чем рассчитывал. — И слишком присолили друг другу раны, чтоб сейчас остановиться только потому, что она…)
Я стал было спрашивать, что Хэнк имеет в виду, но он оборвал меня резким, почти непроизвольным поворотом шеи. Его подбородок мотнулся вправо, к дому. Он помедлил, посмотрел на Энди, на меня, потом снова дернул шеей, еще правее… снова на меня, на стикер с черной кошкой у Энди в руках, снова вправо, будто его одергивал невидимый поводок, брошенный над рекой из чердачного окошка. Поводок натянут струной.
Хэнк повернулся на миг лицом к дому, всматриваясь в слабое мерцание за темным окном, затем поводок лопнул, и Хэнк снова обернулся ко мне…
(— Ага, слишком много соли, чтоб так просто разойтись, — сказал я Малышу. Да, он довел до того, что «замять» — труднее, чем смять, и лучше потерять, чем вытерпеть.)
— Ну держись, — сказал Хэнк и глубоко вздохнул, ухмыляясь мне.
(— Потому что мы в этом по уши, — сказал я и вложил ему все свои чувства в скулу.)
Удар удивил меня не больше, чем недавно обнаруженное превосходство в росте. Как занятно, подумал я, созерцая звездочки, выпорхнувшие из скулы. (Малыш принял удар. Он просто стоял, даже не попытался уклониться. Я догадывался, что так и будет, когда она смотрит, потому что это часть его плана, такого складного и умного…) Как занятно, подумал я — Ли откидывается назад, врезается спиной в стену гаража; Энди скачет по причалу, машет руками; Хэнк наступает; Вив смотрит на крохотные фигурки, прижав кулаки к горлу, — как занятно и забавно, подумалось мне, что в ушах звенит и вокруг головы поют птички — точь-в-точь как описывают в боевичках… (От второго удара он сник, и я решил: это все, что он хотел ей показать, что надо было ей увидеть…) Вив настежь распахивает окно, кричит сквозь паутину и дождь: «Хэнк! Не надо!» — а Ли оползает по замшелым доскам гаражной стены. «Хэнк!» Хэнк отступает, приседает, смахнув с головы капюшон куртки, словно кэтчер скидывает маску. (Я слышал, как Вив что-то кричит из чердачного окна, но криком меня уж было не унять.) Ли поднимает голову, стонет… Не удивил меня и второй его удар, забрезживший вдали белым пятнышком и вдруг разбухший огромным, бугристым кулачным молотом, и расплескавшийся во все стороны алым праздничным салютом. (Я снова двинул ему, расквасил нос… вот так сойдет, прикинул я.) «Хэнк! Перестань! Прекрати!» — голос Вив стелется над водой, а Хэнк пригибает голову, глядя, как Ли, пошатываясь, отталкивается от стены. (Но он, чес-слово, снова поднялся. Пришлось еще наварить.) Ли с усилием распрямляется, хмурится, встревоженный онемением и отказом челюстных шарниров. Кажется, функционирует лишь половина челюсти. Рот открывается криво. Хэнк ждет, пока Ли стабилизируется и рот закроется… «Хэнк, нет! Пожалуйста, родной, не надо!» (Я опять врезал ему, покрепче) хорошенько прицеливается и клюет своим кулаком в нос и губы Ли, заботливо не задевая очки… И лишь чуть удивился я, обнаружив себя все еще на ногах, когда алые всплески утихли. Отчего-то все представлялось вполне естественным в тот момент…
(Малыш просто подставлял репу. Ляг и не вставай, все шептал я, ляг и лежи, или встань и дерись, не то я тебе мозги отшибу… а может, и вышибу.) «Хэнк!» — Ли снова отталкивается от стены и вдруг чихает. «Хэнк!» Он яростно чихает трижды, наполняя воздух между ними жиденькой красноватой дымкой. Хэнк ждет в полуприседе, снова заносит руку, (…ее бы пожалел, блин, что придется смотреть, как я загашу тебя до смерти!)… Но, должен признаться, вот что меня потрясло — обнаружить, сморгнув слезы и страх, что я даю сдачи! ИМБЕЦИЛ! НЕ НАДО… «Ли! Хэнк! Нет!..» Рука Ли взлетает, прыгает вперед, будто бы сама по себе, как маленький зверек — за пролетевшей мухой; вес куртки чуть сбивает удар с цели, и кулак, скользнув по подбородку Хэнка, врезается в его кадык. ИМБЕЦИЛ! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО, НЕ ОТБИВАЙСЯ! (И тут, думаю,
— Теперь мне следует… — Мой голос патетически дрожал, исполненный мрачной и бесшабашной паники, когда я снова решил его подначить. — Теперь мне следует отойти в свой угол?
Коленопреклоненный Хэнк полуулыбнулся моей попытке сострить, но не обычной своей застенчиво-издевательской скрытой ухмылочкой, а ледяным, безжалостным, крокодильим оскалом, от которого мои мокрые волосы встали дыбом и в гортани пересохло. БЕРЕГИСЬ! — предупреждал голос, а Хэнк сказал:
— Лучше будь гот… гот… — Я попытался утешиться тем фактом, что ему говорить труднее, чем мне: мой впечатляющий удар основательно промял ему глотку, — лучше будь готов отправиться малость подальше! — продолжал он, а голос в моей черепушке заверещал: БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ! — Потому что я намерен прикончить тебя к чертовой матери…
При виде Хэнка, вставшего с колена и наступающего на меня с этой замерзшей на лице улыбкой ящера — БЕГИ! ПОКА НЕ ПОЗДНО! — я понял, что мой удар скорее раззадорил его, а не впечатлил. И не промял ничего, кроме разума; теперь же Хэнк был весь — сплошь загнанная бессмысленная ярость. Тот единственный удар поломал клетку зверя! — сказал я себе. НУ ВОТ И ДОСТУКАЛСЯ, И ТЕПЕРЬ ОН ТЕБЯ ЗАМОЧИТ. БЕГИ! БЕГИ, СПАСАЙ СВОЮ ПРЕЗРЕННУЮ ШКУРУ!
(Понимаешь, я не вижу ни единой причины оставить тебя в живых. Ты перемудрил сам себя, что затянул так туго…)
БЕГИ! — надрывался голос, — БЕГИ! Но за моей спиной ярилась река, а про плаванье голос ничего не сказал. И в кои-то веки я был не способен убежать, спасая свою презренную шкуру. Я вовсе не мог отступить. И невзирая на все истерические требования бегства, я мог двигаться лишь вперед. И вот, под вопли ИМБЕЦИЛ! ИДИОТ! под звон в ушах, под бессловесное топтание Энди, под крики Вив над водой, мы с братом наконец всецело и остервенело сплели объятья в нашем первом и последнем, таком запоздалом танце Ненависти, Боли и Любви. Наконец мы перестали валять дурака и валяли друг друга, а Энди задавал ритм своим топотом. Да, это походило на танец. Прильнув друг к другу в пароксизме перезрелой страсти, схлестнулись мы в эпическом сраженье, под жалобный скрипичный плач дождя в еловой хвое, барабаны башмаков на пристани дощатой, что были все быстрей, под вой сирен адреналина — аккомпанемент всегдашний этих танцев… и попирали действием мое недоуменье, Энди шок и обалденье Хэнка. (Сейчас мне придется тебя убить. Ты так давно напрашивался…) И для танцоров, до того друг с другом не плясавших, мы выступали слаженно вполне, коль можно так сказать…
Вив с ужасом смотрит, как за пеленой дождя эти двое при участии Энди, скачущего вокруг подобно рефери, сшибаются друг с другом. Она уже не кричит.
— Не надо, — шепчет она. — Пожалуйста, не надо…
(Я вынужден тебя прикончить, потому что ты завел дело слишком далеко…) По преодолении естественных предвзятости и колебаний, сделав первые па, человек проникается духом этой разновидности примитивного гавота и обнаруживает, что танец отнюдь не столь неприятен, как убеждало предчувствие. Вовсе нет. Конечно, он чуть сложнее фокстрота в «Уолдорфе» или мамбы в «Копе», но он же, в конечном рассмотрении, может быть и куда менее тягостным. Ибо, хотя срывание лоскута со скулы способно вызвать огненный звон, обжигающий уши адским пламенем на протяжении танца, кому не доводилось терпеть атаки куда яростнее на тот же орган под умильный и уютненький тустеп? Кожа прекратит звенеть, а ухо — гореть, но доводилось ли вам стерпеть пару метких слов, что перепархивают тихо от щеки к щеке над струнами оркестра гранд-отеля? слов, чья сила будет отдаваться звоном месяцы и годы, и не просто жечь, но обратит мозги в золу? В сем кулачном танце сбой чреват лишь тем, что ты откроешься для тяжкого, проворного удара в чрево — я умудрился дважды декорировать причал давешним золотым яблочком, — но эти корчи боли преходящи, и можно их перенести, твердя себе: «Держись! Должно пройти через секунду»… Когда ж я оступался в танцах более спокойных, и получал удары много легче, медленней и тише — они поныне отдаются болью, что себя усугубляет тем напоминаньем, что, возможно, не отступит никогда.