Порою блажь великая
Шрифт:
— Сильно горело? — спрашивает она.
Хэнк ухмыляется и отвечает за Энди:
— Достаточно, лапочка, как раз достаточно. Я скажу тебе, что думаю на сей счет. Я думаю, раз уж матч пропущен, делать нечего, танцевать больно, в огороде возиться — мокро… я думаю: почему б нам с Энди не совершить прогулочку по речке на буксирчике?
— Хэнк! — Она уточняет, хотя все ясно. — Ты что, хочешь попробовать сплавить бревна «Тихоокеанскому лесу»? — Ясно было с первого взгляда на него. — Хэнк! Один?
— Ты мне тут брось кудахтать: Ох-Хэнк-один-одинешенек. По-твоему, Энди уж совсем не подспорье?
— Но кто-то из вас будет за штурвалом. Родной, ты не сможешь один уследить за всеми этими плотами.
Хэнк,
— Человек никогда не знает, на какие подвиги он способен один. Так или иначе, сделай вот что… Ли забрал джип, поэтому ты поедешь с Энди и пригонишь машину. Навести Ли в отеле и…
— Ли? — Она пытается заглянуть ему в глаза, но он слишком занят своим зубом.
— Да, и скажи ему, что я послал тебя…
— Но Ли?
— Ты хочешь съездить или нет? А? Ну вот и ладно. Энди, пока тебя не будет, я приготовлю цепи, кондаки… пару яиц для себя… и большой термос кофе для нас, конечно. Потому что, надо думать, горячее нам пригодится. А ты — выбьешь посудину у Мамаши Олсон? Возможно, она не в настроении заниматься делами в День благодарения, тем более когда узнает, о чем речь…
— Ага. Я достану посудину…
— Молодец. Вести ее сможешь?
— Пригоню ее сюда. Сейчас прилив — значит, за час приплыву.
— Молодец. Теперь… — Хэнк хлопает себя по животу. Вив вздрагивает от этого гулкого, неожиданного звука. — Пора уже нам пошевелиться, наверно.
— Хэнк. — Она тянется к его руке. — Я останусь и приготовлю тебе поесть…
— Нет, езжай. Яичницу я и сам сварганю. Вот… — Он извлекает бумажник и вынимает все купюры; делит их между Энди и Вив. — Это Мамаше Олсон, а это… если джипу чего потребуется. Ладно, поживее… Гм, послушайте-ка: что это еще?
Откуда-то издалека до них доносятся четыре мерные ноты тонального автомобильного клаксона. Энди подходит к окну.
— Это развозной фургон «Стоукс Дженерал», — сообщает он. — Ли говорил, что они приедут, помнишь? Вывесить флаг, посигналить им как-нибудь?
— Посигналил бы я ему солью из двух стволов. Козел старый. Нет, погоди, Энди, погоди… эээ… минутку. Пожалуй, я… Так, вы двое — ступайте. А сигналом я озабочусь. — Он ухмыляется, пятится к кухне. — Лапушка, где у нас рука старика?
— В морозилке, в глубине — ты же ее туда и положил. А что?
— Да на завтрак себе поджарю. Так, а теперь поторапливайтесь и дайте мне делом заняться. Дел дофига: и дров наломать, и землю ковырять, и яйца высидеть. Увидимся через час, Энди. Пока, Вив, лапочка. С тобой свидимся, когда свидимся. А теперь — проваливайте, быстро! Или мне самому, что ли, на три части разорваться?
Индианка Дженни в своей лачуге бросает ракушки все реже и реже; теперь — всякий раз, крошка, всякий раз. Верзила Ньютон в своей постели грандиозно рыгает и спит дальше. Ивенрайт ждет у своего телефона, надеясь, что Дрэгер не ошибся в этом своем предсказании, как и во всех прочих. Вив в прихожей влезает в огромный прорезиненный плащ, а Хэнк спускается по лестнице, несет пиджак Ли с кожаными заплатами на локтях.
— Вот, похоже, Малыш шмотку свою забыл. Отвези ему, нечего пугать Нью-Йорк старой курткой Джоби. И сама потеплее оденься: задувает там не по-детски.
Натянув галоши поверх кедов, она компактно сворачивает пиджак и пристраивает его под накидкой. Стоит, держась за дверную ручку и чувствуя, как дверь сотрясается под хлесткими порывами дождя. Энди безмолвно ждет рядом в своей огромной бурой плащ-палатке. Вив стоит, придерживая дверь, ждет, не скажет ли Хэнк еще что-нибудь.
— Хэнк?.. — начинает она.
— Иди уже, копуша, — слышит она его веселый окрик с кухни поверх шкворчания сосисок на
За рекой размытым барельефом маячат горы и голая гряда железной дороги, почти плоские, двухмерные на вид, будто на фотографии, и перечеркнутые косым дождем, словно фотографию царапнули по диагонали проволочной щеткой. Этот эффект представляется ей очень странным, хотя поначалу она не может понять, почему. Потом осознает: царапины тянутся от правого верхнего угла в нижний левый, а не слева направо, как обычно при дожде бывает. Ветер дует с востока. Старина Ост. Оползни в верховьях реки, постоянный ропот небес и злостные дожди разбудили старика Оста, выгнали из уединенного логова у перевала.
Вив поднимает капюшон плаща и поспешает за Энди к лодке. Перед тем как сесть, она пытается застегнуться до горла, чтоб уберечь волосы в сухости, но каретка «молнии» вязнет в длинных прядях. Какое-то время она дергает саботажные волосы замерзшими пальцами, потом сдается, забирается в лодку, оставив блузку беззащитной против ветра, а волосы наказав дождем… Он и прежде видел меня, — думает она, покривившись, — с прической несколько беспорядочнее…
В «Коряге» сидит Ли, он уже купил билет на автобус. В ожидании рейса потягивает пиво, просматривает полисы в обувной коробке. Там много лишних полисов: их придется оставить на попечение Тедди. Отыскивает один, где он объявлен бенефециаром, засовывает его в фотоальбом и вспоминает о снимке, что присвоил на чердаке. Совсем из головы вон. А эта потасовочка прояснению памяти способствовала мало…
Альбом, хотя и лежал в лодке во время их дуэли, заляпан грязью и кровью, но фотография осталась хороша, как была, что, впрочем, ничего не проясняет; единственное — наша стычка преуспела в том, чего я отчаялся добиться, воюя с резинкой, сплотившей этот снимок с какими-то бумагами. Я принялся выкладывать эти бумаги в обувную коробку, к прочему хламу, который собирался оставить Тедди, как заметил почерк на конверте. На мгновение он потерялся во времени, прошлое и настоящее скрестились в сознании, подобно сияющим мечам на поединке в рассветном тумане. То были письма моей матери, от наших первых лет в Нью-Йорке до самой ее смерти. Письмена трепещут, шелестят; снимок незаметно выскальзывает из его руки на пол. В скудном свете бара было практически невозможно разобрать что-либо, кроме самых общих деталей. Он проплывает взглядом по первому письму, губами выводя слова «Милый Хэнк», почти вплотную поднеся к глазам колышущийся с шуршанием увядший аромат духов… Черт его побери, у него нет никакого права, никакого права. Я разбирал всевозможные просьбы выслать денег, сплетни, сантименты… но больше всего подобного меня разъярило обнаружение этого этого аромата? маленького буклетика моих школьных стихов Белая Сирень? который, по ее словам, она не имела права оставила в таксофоне на Сорок Второй улице несколько лет назад. Стихов, которые я сочинил и усердно распечатал на машинке духи опадают, белая сирень, к ее дню рождения, теперь, с трепещущей страницы, ее духи, оказывается, в нескольких тысячах миль подобно ломким лепесткам от родной Сорок второй, рассыпаемым пожухшею сиренью… в почте моего брата! Он не имел права она не имела права с моими стихами!