Порою блажь великая
Шрифт:
Наконец, вцепившись в огромный чемодан двумя руками и дыша, как пес в жару, он наскоро огляделся — «Порядок!» — и рванул к машине. Втолкнул поклажу на заднее сиденье, сам прыгнул за руль и хлопнул дверцей. Хлопок ударил в уши. «Все стекла подняты!» И приборная доска — что жаровня…
Он дважды пробовал врубить задний, но плюнул и двинул вперед, развернулся прямо на лужайке, вырулил снова на гравийную дорожку, поехал по ней, пока не добрался до улицы. Но повременил выезжать. Он газовал, стоя на месте и глядя на чистую, как река, мостовую. «Давай же, парень…» В ушах все еще звенело после хлопка двери, как после взрыва. Он газовал, будто предоставляя машине самой выбрать, куда повернуть. «Давай же, парень… будь серьезен». Рычаг передачи — горячий, словно кочерга… и в ушах звенит… наконец он прижимает ладонь к лицу, словно выдавливая этот звон — будто чья-то жилистая лапа игриво стиснула мое колено, а горло распирает какая-то взбесившаяся, визгливая волынка, — и вдруг замечает, что снова плачет; натиск, визг и треск всех декораций… и вот тогда — «Ну а коли не можешь быть серьезным, — проворчал я, — так будь хотя бы разумен. Кто, кто в этом паршивом мире мог?..» — он вспоминает об открытке, оставшейся у порога.
(…облака шествуют по небу. Бармен продолжает разливать. Музыкальный аппарат булькает. А вся оскорбленная кубатура дома заполняется негодованием Хэнка: «…базар не о том, черт возьми, добавит ли нам популярности в городе, если мы прогнемся под „ТЛВ“… а о том, где взять людей? — Он замолкает, обводит взглядом лица. — Итак… у кого какие соображения? Или, может, есть охотники пахать сверхурочно?» После недолгого молчания Джо Бен отправляет в рот горсть семечек и поднимает руку. «Я однозначно не рвусь в герои труда, — говорит он, пережевывая, а затем сплевывая лузгу в ладонь, — но, пожалуй, у меня есть одно предложеньице…»)
Открытка валялась на нижней ступеньке — трехпенсовая почтовая открытка. Писали толстым черным карандашом. И одна строчка — вдруг кажется все чернее и чернее, больше и больше, затмевая все прочее послание.
«Наверно, ты уже подрос достаточно, Малой!»
Поначалу я не поверил своим глазам. Но эта рука все сжимала колено, а эта волынка стенала в груди, покуда не прорвалась безрадостным смехом, таким же неуемным и незваным, как недавний приступ бесскорбного рыданья. «Из дома… О господи, весточка от родственничков!» — и наконец меня ткнули носом в факт их существования.
Я вернулся к скучающей машине, сел, чтобы прочесть открытку, борясь со своими смеховыми спазмами, мешавшими разобрать текст. Там стояла подпись дяди Джо Бена, но и без нее, даже невзирая на веселье, я сразу понял, что этот сбивчивый почерк дошкольника не мог принадлежать никому иному, кроме Джо. «Конечно. Рука дяди Джо. Вне всяких сомнений». Но внизу была дописка — жестче, увереннее — она-то и приковала мой взор, и то был не дядюшка Джо, нет: голос братца Хэнка звучал в моей голове, пока я читал.
«Лиланд. Старика Генри угораздило поломаться — от него теперь мало проку — и нам нужен кто-то — но только Стэмпер — чтоб отделаться от профсоюза — деньгами не обидим если думаешь что потянешь… — А дальше — другим почерком, будто кинжалом: — Наверно, ты уже подрос достаточно — и т. д. — А еще ниже, под этим бескомпромиссным диагнозом, начертанным огромными, заглавными буквами — в этом есть нечто очень символичное: воззвание старшего брата заглавными буквами — приписка, изображающая потуги на сердечность: — Пост и скриптум. Ты еще даже не видел мою жену Вивиан малой. Теперь у тебя вроде как есть сестренка».
Наверное, эта последняя строка и разрушила чары. Мысль о том, что мой брат теперь женатик, показалась мне до того нелепой, по-настоящему юмористичной, что вызвала уже искренний смех, и презрение вернуло мужество. «Во как! — фыркнул я и швырнул открытку на заднее сиденье, прямо в зубы призраку прошлого, что ухмылялся из-под своей лесоповальной каски. — Я знаю, кто ты: не что иное, как продукт несварения моего желудка. Кочерыжка, скукожившаяся в моем холодильнике. Недоваренная картошка, съеденная за ужином. Дешевка! В тебе больше силоса, чем силы!»
Но, подобно своему прототипу из Диккенса, призрак моего старшего братца надвинулся со страшным ревом, гремя крепежной цепью, и, страшным голосом выкрикнув «Ты подрос!», столкнул меня с проселка в асфальтовую реку — я по-прежнему смеялся, но теперь не без причины: ирония судьбы, тютелька в тютельку прибытие этого — кавычки открыть — Нечаянного Послания — кавычки закрыть — стало для меня едва ли не первой радостью за многие месяцы. «Гениально! Просить меня вернуться и помочь с бизнесом — как будто мне дела нет, кроме как прыгать по лесам и их бревна пинать!»
Но теперь мне было куда податься.
К полудню я продал свой «фолькс» — ту его часть, которой владел, — получив на пять сотен меньше настоящей цены, а в час уже тащил чемодан Питерса и бумажный пакет со всяким барахлом, извлеченным из бардачка, к автовокзалу, готовый пуститься в путь. Который, по уверению кассира, займет целых три дня.
До отбытия автобуса оставался почти час. Пятнадцать минут я извел на интеллигентское самокопание, после чего, покорившись зову совести, позвонил Питерсу на факультет.
Когда я сказал, что стою на вокзале и жду автобуса до дома, Питерс поначалу не понял:
— Автобус? А с машиной что стряслось? Оставайся на месте — сейчас отпрошусь с семинара и подхвачу.
— Я ценю твою заботу, но не думаю, что у тебя найдется лишних три дня. Даже шесть: туда и обратно…
— Шесть дней куда и обратно? Ли, черт тебя раздери, что происходит? Ты где?
— Минутку…
— Ты впрямь, что ли, на автовокзале? Не прикалываешься?
— Минутку… — Я открыл дверь кабинки и окунул трубку в сиплую симфонию автобусных клаксонов. — Хорошо слышно? — проорал я в микрофон. Меня охватила необыкновенная легкость в теле и в мыслях: от барбитуратно-амфетаминового коктейля я одновременно разомлел и воспрянул, будто с одной стороны меня баюкали, а с другой — трясли за плечо, обращая сон в забористую карусель. — И когда я говорю о доме, Питерс, дружище, — я снова прикрыл дверь и присел на чемодан, — я имею в виду не нашу убогую школярскую обитель, где прошли последние восемь месяцев — и которая, к слову, уже близка к развеянью по ветру, как ты сам убедишься, — нет, я имею в виду Дом! Западное Побережье! Орегон!
После некоторой паузы он спросил, чуть подозрительно:
— Зачем?
— Во имя поисков утраченных корней, — ответил я весело, стараясь разрядить эту его подозрительность. — Возжечь новые огни на пепелищах, изжарить зажиревших овнов.
— Ли, что случилось? — спросил Питерс, теперь скорее участливо, нежели подозрительно. — С катушек слетел? В смысле, что-то не так?
— Ну, во-первых, я сбрил бороду…
— Ли! Хорош дурака валять… — несмотря на мою старательную веселость, я слышал, как и подозрительность, и сочувствие в нем уступали место растревоженной злости — этого-то я и старался избежать. — Просто скажи, черт возьми, почему!