Порою блажь великая
Шрифт:
— Но я должен поговорить с тобой… с кем-то… пожалуйста! Быть может, другого шанса у меня не будет. — Но разве не чувствует он, как тяжко бьется сердце?
— Нет, Ли, не надо…
— Ну, шумели мы шумели по ентому поводу, и уж не знаю, каким макаром, но Хэнк уломал-таки Бена взять псину просто на прогулку, чтоб она просто посмотрела на охоту, но с поводка — ни-ни. И Бен махнул рукой. «Но слушай, — говорит Бен. — Ты повезешь свою потаскуху в кабине, на коленках или где хочешь, но только чтоб она за всю дорогу ни в какое развратное соприкосновение с остальной сворой не вошла. А то ж они так упреют ее переть, что к охоте не то что следа не найдут, но и света белого не взвидят. А все одно на уме у них будет — ейный хвост, и ничего они не выследят, акромя ее манды. Эт-если, конечно, у них вообще хоть какие силенки останутся выслеживать…»
…она пытается не пустить в уши слова, ласкающие ее щеки…
— Я должен кое-что тебе рассказать, Вив. О Хэнке, о том, что собирался учинить. И почему. — …силится
— И вот Хэнк, значит, вез свою собачонку на коленочках всю дорогу. Мы прибыли как раз с рассветом, как мне помнится, солнышко только-только поднималось. И был там еще один парень, а при нем — шесть или семь собак. И когда он увидел, как Хэнк нянчится со своей псиной — то бишь на руках ее носит, в прямом смысле, — он полюбопытствовал, что это за хренова такая у нас животина, что такого особливого обхождения для себя требует. А Хэнк говорит: «Это лучшая хренова животина в своем роду и племени на весь округ». И этот парень, который тоже при собаках, подмигивает мне и говорит: «Что ж, проверим!» И лезет в карман за бумажником, выкладывает десятку на капот и говорит: «Вот мой заклад: десять моих баксов на один твой, что мой старый, хромый и безродный кабыздох словит лисицу допрежь того, как твое дворянское педигри вааще ее увидит!» И предъявляет свою псину… признаться, такого шикарного красавца уокера я с роду не видывал… И на ошейнике — штуки три-четыре медали собачьего клуба, за чемпионство по классу травли в поле. Ну, Хэнк немножко так губы покусал, а потом говорит, мол, не может он собачку свою пустить, потому как лапку подвернула и нынче не в кондиции. Тот парень заржал жеребцом, достает еще десятку, шлепает ее на капот и говорит: «Лады, вот двадцать баксов к одному, а я придержу свою блошиную ферму до счета в пятьдесят». Ну, Хэнк на меня смотрит, а я лишь плечами пожимаю: пикап Бена, охота Бена, и Хэнк уж совсем свои губы чуть не сожрал, как подходит Бен, кладет свой бакс на капот и говорит: «Заметано, старина!» Как же тот парень зубьями заскрежетал! Понятное дело: уж больно сильная фора, даже если собака и впрямь совсем юная, течная и неопытная. Но за язык его ж никто не тянул, верно? Потому сглотнул он крепко, но только не слова свои обратно, а лишь посмотрел на Бена этак тяжко и говорит, мол, лады…
…и нужда эта растет, зреет, как и ощущение бега, и скорость все стремительней, объяснение неминуемо…
— Прошлое — забавная штука, Вив: оно никогда и ничему не позволяет остаться завершенным и незыблемым… — и вот уж ей кажется, будто она сбегает по косогору, и он все круче, и надо остановиться, пока склон еще не слишком крут, успеть остановиться на краю, но скорость слишком велика… но… Что это? Край. Краешек лунной краюхи; как мило…
— И вот мы зашли домой к этому моему корешку, фермеру, а он объясняет, что если лис будет уходить так, как скорее всего и надо от него ждать, то мы большую часть пути можем проделать на колесах. И говорит, что взять след — никаких проблем, потому как эта ушлая зверина каждую ночь отирается у курятника. И вот Хэнк отводит свою собачину к изгороди, дает ей обнюхаться, спускает — и она уносится прочь, только ее и видели. А тот парень — он по-чесноку держит своего пса, но всячески подзуживает, покуда Хэнк считает до полусотни. А там уж — тоже «на старт — внимание — пыль столбом»… И всех прочих тоже спустили, больше, правда, чтоб глаза не мозолили. И вот этот парень садится к нам в пикап, и мы едем, и, клянусь, мы несколько часов мотались за собаками по этому несчастному каньону, который ненамного просторней нашего парадного крылечка будет. Туда-сюда-обратно, и куда дальше — непонятно. Вот я и говорю Бену: «Это самый хитрованнейший и хитрохвостейший лис в моей жизненной практике. Как только этот прохиндей умудряется этак увиливать от собак на таком-то пятачке? Черт, тут же и развернуться негде, чтоб бампера об скалы не отрихтовать — и где он только находит простор для маневру?»
…Она и не пытается сфокусировать зрение. Просто смотри — смотри просто. Вот ель, взъерошившая пламенеющие перья, вся раскинулась в огне.
— И иные явления из прошлого продолжают досаждать настоящему, моему настоящему… до такой степени, что порой я испытываю потребность уничтожить прошлое, стереть его. И это одна из причин моих слез по ночам. — Но ведь плач на самом деле не столь уж отличен от пения. Конечно. Или от лая той собаки. (Молли скребет когтями по гладкой скале, тянется к черной дыре, где скрылся медведь. Срывается, падает, не в силах ухватиться за край пещеры, как это сделал медведь. Гавкает и прыгает снова, но на сей раз соскальзывает в сторону, в расселину между скалой и соседним валуном, в тесный каменный мешок, набитый мраком. Выворачивается — и снова с яростным лаем бросается на скалу. Но внезапная жгучая тяжесть сковывает задние лапы, наваливается на спину, будто ее опутала, одернула немилосердно шлея из докрасна раскаленного железа) И
— Что ж, как мы больше всего и боялись, лис-таки наконец прорвался. Мы были уж в самом конце каньона, когда услышали, что собачки повернули и понеслись обратно к ферме. Ну, развернулись, поехали за ними. Бен за рулем уж совсем упрел от этих танцев с лисицей. Мы знали, что там дальше, за фермой, что в горловине каньона, тьма речек и проселков. Легко заблудиться можно — неделю напролет этого лиса гонять. Поэтому, подъехав к ферме, захотели уточнить, как наши дела. И вот подкатили к изгороди, а тот старикан фермер на своем сторожевом посту, провожает взглядом эту великую погоню, а собачки с шумом и пылью к горизонту чешут. — Ой, почему бы ему не оставить меня в покое?.. — И вот Бен соскакивает на землю и орет этому фермеру: «Скажи, они ведь только-только тут промчались, ага?» И фермер отвечает: «А то как же!» И Бен запрыгивает обратно в пикап, чтобы двинуть дальше, но тут Хэнк — а он сзади сидел, я так думаю, сзади, а тот парень, с которым мы поспорили, в кабине, со мной и с Беном, — и вот Хэнк просит подождать и кричит: «А моя собака с ними? Голубая?» И тот фермер этак странновато ухмыльнулся и отвечает: «Молодая сука? Да уж, она впереди всех бежала, само собой!» Тут уж и другой парень завелся, которому двадцатку терять ну никак не хочется. И тоже спрашивает: «А мой уокер на каком месте в забеге?» А фермер этак сочувственно кивает и говорит: «На вполне почетном. Твой пес шел третьим, почти что ноздря в ноздрю с лисом!» С лисом! Йи-хо-хо… — Старик откинулся назад и ударил палкой по угольям. — Йи-хо-хо… ноздря в ноздрю с драным лисом, понимаете? Бен был прав: и кобели, и лис, и все прочие зверюги, забыв обо всем на свете, гоняли эту маленькую стерву ночь напролет, и ничего не видали, кроме хвоста бедной маленькой сучки! Йи-хо! Бен потом еще несколько месяцев Хэнка дразнил, сулил ему выводок кунхаундов с пышными рыжими хвостами! Ой-ё! Йи-хо-хо!
Старик покачал головой и поднялся, опираясь на клюку. Все еще похохатывая над своим анекдотом, отошел поодаль от костра. Услышав звук его невеликой потребности, справляемой на сухой валежник, Ли снова конспиративно зашептал:
— Понимаешь, Вив? Так было всю мою жизнь. Оно душило меня. Пока вдруг я не увидел, что нет смысла… бороться дальше за глоток воздуха. И не то чтобы я винил его во всех своих бедах, но я почувствовал, что пока я хоть однажды хоть в чем-то не сумею превзойти его, потеснить его хоть где-то — дышать не смогу. И вот тогда-то я решил…
Внезапно Ли оборвал сам себя. Он вдруг заметил, что она даже не слушает его — а может, и прежде не слушала! — но лишь глядит в темноту будто в неком трансе, — в чем дело? Ему и впрямь что-то нужно? Ох, эта собака (Молли открыла пасть, чтоб залаять, но язык прилип к нёбу, и она снова сорвалась со скалы); больше не лает — совсем не слушает! Не слышала ни единого слова! Разгневанный и униженный, он отдернул руку от ее шеи. Он-то думал, что она ободряет его, позволяя его пальцам так далеко проникнуть под ворот ее рубашки… и лишь затем, чтобы выставить его в дураках!
Испуганная резкостью его движения, Вив вопрошающе обернулась. Старый Генри как раз вернулся в круг света.
— Слушайте! Молли, собака эта, заметили? Уж давно не слышу ее голоса. — Не вполне доверяя собственным ушам, он помолчал, давая и им прислушаться. (В лунном свете над скалой показались черные блестящие глаза медведя: он смотрел на собаку с недоумением, чуть ли не с сожалением. Едва не до паники сжигаемая жаждой, она бросилась обратно по гребню, к памятному ей ручью.) Убедившись в том, что они не слышат ничего, чего бы не слышал он сам, Генри умудренным глазом посмотрел вниз по склону и определил: — Тот медведь, он или удрал от нее, или задрал, одно из двух. — Извлек из кармана часы, поднес к свету костра, сделал вид, что разбирает диспозицию стрелок. — Что ж, вы как хотите, а я так думаю — тема закрыта. Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как всякие дерьмоеды травят маленькую лисичку. Да и по-любому, похоже, они ее почитай что взяли. Пойду-ка я, пожалуй, домой. А вы, детишки, еще посидите, наверно?
— Да, мы еще останемся, — ответил Ли за обоих и добавил: — Дождемся Хэнка с Джо Беном.
— Ну, валяйте. — Он подхватил свою клюку. — Но сейчас небось они уж изрядно отсюда отмахали. Доброй ночи. — И он истаял во тьме, прямой и зыбкий, будто призрак старого дерева, блуждающий по полуночному лесу в поисках своего пня.
Наблюдая исход Генри, Ли нервно теребил свои очки — отлично! Теперь уж можно говорить открыто, без этих киношных шпионских глупостей. Теперь можно просто поговорить… Боже, Генри ушел, теперь мне придется говорить! — и он ждал, пока не затихнут шаги старика.
…Молли то сбегала, то скатывалась с гребня. К тому времени, как она отыскала ручей, ее шкура курилась, язык плавился — ЖАРКО ЖАРКО ЛУНА ЖАРКО а та штука, прицепившаяся к задней лапе, теперь стала большой, как сама лапа. Больше. Больше, чем все ее горящее тело. — Как только топот и ругань старика скрылись в ночной тиши холмов, Вив снова обернулась к Ли, все с той же испуганной непонимающей гримасой, ожидая объяснений его агрессивному отступлению. И уж тем более — объяснений его ласкам. Лицо его непреклонно. Он бросил теребить очки, вытащил прутик из костра и теперь дует на горящий кончик. Его лицо. Пламенеющий уголек скрыт в чашечке его ладоней, но все равно… всякий раз, когда он дует, черты его озаряются, будто изнутри, пламенем куда жарче жалкой искорки на конце веточки… Словно что-то горит внутри, рвется наружу, горит, так отчаянно стремится на свободу.