Портрет баронессы Зиммерштадт
Шрифт:
Нодли ткнул иглой в холст. Дэймон вздрогнул от боли, но рук от своих гениталий не оторвал, продолжая демонстрировать доктору то место, которое соответствовало уколотому месту на холсте.
Поправив очки, доктор наклонился к его паху. На коже, которую оттягивал Дэймон, выступила капелька крови. Нодли промокнул её платочком.
– Конечно, я мог бы сказать, что это самовнушение, - сказал он после короткого раздумья.
– Такое редко, но бывает. Например, стигматы, которые появляются на руках и ногах некоторых религиозных фанатиков...
– Ещё пару недель назад он хотя бы руководствовался моими желаниями, - сообщил Дэймон уныло.
– Он уходил, когда я принимался думать о какой-то конкретной женщине, которую видел в тот день. Но в последнее время я никуда не выхожу и о женщинах стараюсь не думать, насколько это в моих силах. Но он продолжает уходить! Он насилует кого-то, я это отлично чувствую, но кого - понятия не имею...
Нодли придвинул к портрету второе кресло и уселся в него.
– Скажи, Дэймон, ты знаком с леди Паулиной Райзингэм?
– спросил он.
– Не имею чести.
– Ты хотя бы знаешь, о ком речь?
– Без понятия, хотя фамилию Райзингэм я, конечно, слышал. Она известна в Аддисберге, - художник мрачно взглянул на Нодли.
– Стало быть, мой член изнасиловал эту Паулину?
– Да, и не далее как сегодня ночью.
Дэймон задумался.
– Самое смешное, что я её совершенно не помню. Не знаю даже, как она выглядит... Возможно, я мельком видел её в Опере или на балу... Подозреваю, что он начал насиловать женщин, которых я видел когда-то давно или мельком и о которых думать забыл. Наверняка и бедняжку Паулину я видел всего пару секунд, а он вытащил её образ из моей памяти.
– Наука твой случай объяснить не в состоянии, - произнёс Нодли так, словно ставил окончательный диагноз.
– Скоро он начнёт насиловать первых встречных баб!
– воскликнул Дэймон и в сердцах щёлкнул по пенису пальцем.
– Он ненасытен! Больше всего меня бесит, что я не знаю, кого он трахает. При таком раскладе он запросто наградит меня сифилисом. В прошлую среду, вскоре после его возвращения, я обнаружил у себя в паху какую-то сыпь, которая чесалась весь день.
– А ты пробовал смыть его с портрета или закрасить?
– спросил Нодли.
– Эта мысль пришла мне в первую же ночь, - ответил художник.
– Но как только я начал стирать его с холста спиртовым тампоном, что-то стало твориться с моим собственным членом. Я удалил с портрета половину пениса, но при этом исчезла половина моего, настоящего. Исчезла совершенно безболезненно, как будто растворилась в воздухе! И появилась только когда я восстановил пенис на холсте.
Нодли промолчал. Он сидел, закинув нога на ногу, и смотрел на портрет. Крупный мужской ствол с мохнатой мошонкой казался на нём чем-то чужеродным. Как будто к прекрасной обнажённой девушке присосалось жуткое живое существо.
– Если хочешь, я могу созвать консилиум, - сказал наконец он.
– Тебя осмотрят светила мировой науки. Это никоим образом не поможет, зато вызовет огласку, которая не нужна ни мне, ни тебе, ни тем женщинам, которые подверглись насилию.
– Не надо никаких светил, - пробурчал Дэймон.
– Вы знаете, дядюшка, я много думал по этому поводу, и вот что мне пришло в голову. Пожалуй, я изображу на портрете другой член. Вместо своего.
– Попробуй, - кивнул доктор.
– Только действуй осторожно, и желательно, чтобы я при этом присутствовал.
– Изображу не просто другой член, - продолжал художник, - а конкретный член, принадлежащий определённому человеку. Может, проклятье портрета перейдёт на него...
– Твой натурщик должен принадлежать к самым низшим слоям общества и не догадывался о том, зачем тебе понадобилось изображать его гениталии, - сказал доктор.
– Сегодня же разыщу такого человека и вечером доставлю сюда, - сказал Дэймон.
– Я тоже приеду, - пообещал Нодли, вставая.
– Без меня не начинай никаких переделок в картине. Я должен наблюдать за ситуацией.
Вернувшись в этот день к себе, доктор Нодли отменил приём больных. Прислуга слышала, как он ходит в кабинете из угла в угол, что случалось с ним только в минуты сильного волнения. Едва только начал сгущаться вечер, он приказал закладывать карету.
В комнате, где стоял портрет баронессы Зиммерштадт, Нодли застал некоего невзрачного субъекта на вид лет двадцати восьми - тридцати, весьма неряшливо одетого, с накрашенными губами и подведёнными тушью глазами. При одном взгляде на него можно было без труда догадаться, к какой группе населения он принадлежит и чем занимается. К моменту прибытия Нодли он разделся почти догола, оставалось снять трусы.
– Это кто, твой папаша?
– спросил субъект у Дэймона, дурашливо засмеявшись.
– Не задавай лишних вопросов, - ответил художник.
– Позировать будешь при нём.
– Только позировать?
– жеманясь, проговорил субъект.
– А я-то думал, мы ещё и перепихнёмся.
Скудного вечернего света, лившегося из окна, явно недоставало, и потому справа и слева от портрета стояли подсвечники с горящими свечами. Субъект расположился на софе за портретом.
– Снимай трусы, - потребовал художник.
– Без проблем, - субъект, задрав ноги, освободился от этого последнего предмета одежды.
Дэймон поставил возле него подсвечник.
– Джимми, у тебя потрясающий член, - заметил он.
– Именно такой мне и нужен.
– Всегда пожалуйста, только рот разинь пошире.
– Веди себя пристойно в присутствии джентльмена!
– оборвал его Дэймон, кивая в сторону доктора.
– А что касается твоего члена, то его надо изобразить в состоянии эрекции.
– Для этого я должен возбудиться, - ответил натурщик, поигрывая своим хоть и крупным, но дряблым пенисом.
– Вот если бы ты взял его в рот, а? Тогда он сразу вскочит.