Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников

Мельников Николай

Алексей Гольденвейзер – Марку Алданову, 13 сентября 1940

<…> Сирина сейчас нет в Нью-Йорке. Я видел его в июне, незадолго до его отъезда на ферму, по приглашению профессора Карповича. Он скоро возвращается, и я тогда спрошу его, состоятся ли его лекции в Калифорнии. Вы можете писать ему по адресу Толстой – Фаундэшэн, 16 289 4-я авеню, Нью-Йорк. <….> Сирин жаловался, что американские издатели дают авторам подробные инструкции: о чем писать, кого хвалить и кого ругать, какую развязку дать роману и т.д. На темы о русских беженцах никакого спроса нет: устарели. Но разлагающиеся Советы и разлагающаяся французская демократия, как тема чрезвычайно актуальная, думаю, покажется издателям «хорошим риском» <…>.

Эдмунд Уилсон – Кристиану Госсу, 4 ноября 1940

<…> Хочу также напомнить тебе о Владимире Набокове, про которого я рассказывал, когда был в Принстоне… Его английский

превосходен (он учился в Кембридже). Я поражен великолепным качеством его рецензий. Он отличный малый и считается русскими самым значительным талантом среди эмигрантских писателей после Бунина, который старше его. Некоторые из его романов переведены и изданы у нас. Он хочет прочесть лекцию «Искусство и пропаганда в России» – его уже пригласили в Корнель и Уэллсли. Его воззрения ни белоэмигрантские, ни коммунистические. Он из семьи либеральных помещиков, представлявших интеллектуальную вершину своего класса. Отец его был знаменитым лидером кадетской партии. Владимир сейчас в довольно сложном положении. У него жена, кажется, полуеврейка; он бежал из Франции, когда туда пришли немцы <…>

Сергей Рахманинов – Арчибальду Маклишу, 13 ноября 1940

Мой дорогой мистер Маклиш!

Надеюсь, Вы простите меня за то, что я беспокою Вас просьбой, хотя лично не знаком с Вами.

Известный русский писатель, Владимир Набоков (псевдоним Сирин), в этом году приехал из Европы.

Этот сравнительно молодой человек (ему 36 лет) получил свое образование во Франции и Англии (закончил Кембридж). Он владеет русским, французским и английским языками, и, если у Вас есть вакансии, он будет очень полезен.

Поверьте мне, что я не стал бы Вас беспокоить, если бы крупный русский писатель не находился сейчас в состоянии крайней нужды. Если Вы сумеете сделать для него что-нибудь, я буду Вам крайне обязан.

Искренне Ваш Сергей Рахманинов

Зинаида Шкловская – Глебу Струве, 3 февраля 1942

<…> Сидела я у себя в комнате и случайно, «подняв кверху рыло», увидела массу книг «Современных записок» со статьями Сирина. Можете себе представить, что со мной сделалось. Я набросилась читать и, несмотря на близорукость (если не сказать больше), прочла почти все, стало веселее, но на «Даре» остановилась. Правду сказать, ничего не понимаю. Постараюсь кончить, может быть поумнею. Как он остроумен, оригинален, жив, умен, интересен, после него тошно читать что-нибудь другое. Знаете ли Вы его адрес? Очень бы я хотела написать ему, легче бы стало, а то не с кем поделиться, все смотрят на него с английской точки зрения, а Вы знаете, что это значит. Вроде как Вий перевел «Приглашение на казнь», а объяснить им невозможно, не поймут. Ведь Сирина нужно понимать и читать меж строк, чувствовать, проникнуть и вдыхать ту атмосферу, которой он окружает свои произведения, а англичан не окунуть в эту атмосферу, им нужно что-то осязательное, точное, а не почти неуловимое. Вот если бы было описание лопаты и цена была бы 6/6, им было бы ясно. <…>

Альфред Бем – Иванову-Разумнику, 6 мая 1942

<…> А вот с Вашим отзывом о Сирине-Набокове я не согласен. Это настоящий писатель и, пожалуй, самое крупное сейчас явление после Бунина (которого Вы, кажется, недолюбливали). В Вашем замечании о его языке есть доля правды, но только доля. Сирин умен и знает, что для писателя нет большей беды, как очутиться вне стихии родного языка. Поэтому он создал свой особый язык – «конденсированный» – правильный, но нарочито выхолощенный, если хотите, «лабораторный», но в нем есть своя прелесть – с точки зрения правильности, я думаю, не к чему придраться, но это язык, если хотите, «мертвый», но такой высокой языковой культуры, что невольно им любуешься, ибо это все же мастерство. Сирин, вообще, необычайно «литературный» писатель, впитавший в себя наши величайшие достижения, но писатель без веры, без своего бога – поэтому увлекающий своей выдумкой, но оставляющий неудовлетворенной нашу жажду узнать что-то новое о самом для нас важном, существенном. Уже в Бунине последнего периода это есть, у Сирина «писательство» стало самоцелью и самоутверждением. Но я напрасно занялся в письме таким сложным и спорным вопросом. Вы, я уверен, позже сами Сирина оцените и увидите, что это не перепев, а явление самобытное и очень русское. <…>

Иванов-Разумник – Альфреду Бему, 15 мая 1942

<…> О Сирине-Набокове. Все, что Вы пишете о нем, – очень интересно и, надо думать, соответствует действительности, – но я не имею права судить об этом, так как прочел лишь 3/4 одного романа этого автора («Camera obscura») в присланных мне Сергеем Порфирьевичем томах L—LII «Современных записок». Вот когда прочту все его романы (а их много!) – буду сметь свое суждение иметь, а Вам и книги в руки. Но если «le style c’est l’homme» 36 , то стиль прочитанного мною отрывка рисует человека, который не является героем

моего романа. А почему – Вы сами ответили на это в своем письме, и мне теперь легко объяснить первое свое впечатление. Чем дольше я живу (а следовательно – чем больше читаю), тем больше отвращаюсь от «чистой литературы» с ее иногда великим мастерством: я ее очень «ценю» – и не очень «люблю», а ведь в любви все дело. Ценю «парнасцев», а люблю – Верлена; ценю Бунина и (Вы правы) не люблю его, и всегда готов повторить по его адресу слова из «Власти тьмы»: «Опамятуйся, Микита! Душа надобна!» Вот почему разбросанная и отнюдь не академическая «Кащеева цепь» Пришвина для меня выше всех романов Бунина вместе взятых. Думаю, что по аналогичной причине я буду «ценить» и Сирина-Набокова (когда прочту его романы), но вряд ли буду «любить» его; сужу об этом по Вашей же оценке его, как «мастера», необычайно «литературного», но писателя «без веры, без Бога», то есть без единого на потребу, ибо «tout le rest est litt'erature» 37 . Буду, возможно, очень его ценить, а полюблю уж кого-нибудь другого; ему же скажу: «Опамятуйся, Микита! Душа надобна!» <…>

36

Стиль – это человек (фр.).

37

Всё прочее – литература (фр.).

.

Иванов-Разумник

Елизавета Постникова – Иванову-Разумнику, 16 мая 1942

<…> Вы пишете, что у Сирина плохой язык. Правда, он все время в немецком обществе, а среди русских он в «еврейском обществе», потому что в большинстве русская колония в Берлине была еврейская (денежная буржуазия). Когда Набоков был убит (1922) на лекции Милюкова (метили в Милюкова, за редактирование писем царицы к царю), то семья Набокова осталась без гроша, а Сирин стал пробивать себе дорогу сам. <…>

Нина Берберова – Иванову-Разумнику, 26 мая 1942

<…> Завтра еду в Париж (40 верст) и наведу справки – как послать Вам книги – а кстати и табак, – нужна ли цензура, дозволено ли это? Если дозволено, то вышлю Вам свои книги, а также Бунина, Сирина (прекрасный писатель, самый талантливый из новых наших здешних, сорока лет, сын кадета Набокова <…>).

Марк Алданов – Борису Элькину, 2 июля 1942

<…> Не очень повезло Сирину. Его роман «провалился» и у критики, и у публики: не идет. Между тем это очень интересная книга (написанная им прямо по-английски!). До сих пор он имел место в женском колледже, но его контракт не был продлен, и теперь он надеется зарабатывать на существование своими бабочками (при музее). <…>

Из дневника Якова Полонского, 25 сентября 1942

<…> После завтрака пришел Бунин. Говорили о «Новом журнале» (№ 2), он, как и Люба, считает, что сиринские стихи талантливы, но ругают его «вообще» – «талантлив, но не люблю, неприятен». <…>

Роман Гринберг – Эдмунду Уилсону, 17 сентября 1943

<…> Владимир, г-жа Набокова и юный Митя недолго погостили у нас. У них все, кажется, идет хорошо. Юта породила множество новых забавных историй, над которыми мы много смеялись. Владимир и сам по себе напоминает странную, но прекрасную бабочку. Однажды один молодой филолог-русист спросил меня, какое место занимает Набоков в русской литературе. Прежде всего, я отказался от сравнений, потому что ненавижу такого рода вещи. Потом я все же изложил ему свое мнение, тебе, впрочем, известное, что, безусловно, он один из самых талантливых современных русских писателей, хотя и самый неукорененный из них. Последнее – факт его биографии, и я уверен, что всякий раз он сам глубоко это переживает. Он уводит [читателя] в никуда, и всякий раз, когда я читаю его романы (но не рассказы), я ощущаю ужасную пустоту. Честно говоря, я не понимаю, из чего сотворен его мир. <…>

Марк Алданов – Борису Элькину, 27 июня 1944

<…> Видел на днях Сирина, приезжавшего сюда из Бостона. Он все чудит, хотя ему не 20 лет, а уже 45. Написал по-английски книгу о Гоголе, в которой, по его словам, в качестве образца пошлости разобран Гёте! Так он мне <…> говорил, но возможно, что это мистификация: книга еще не вышла. <…>

Эдвард Уикс – Эдмунду Уилсону, 30 июня 1944

Дорогой Уилсон!

Только что Набоков прислал нам рассказ, который по прочтении заставит Вас широко улыбнуться. Он относится к лучшим его вещам: искусный, великолепный своей непринужденностью, пронизанный стрелами мудрой сатиры, которые придают ему оригинальность.