Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Наконец Тильман отправила письмо родителям, в котором, продолжая, очевидно, какие-то с ними на эти темы беседы, писала:
«Вы говорили, что считаете Джонса предавшим Христа и вас. Но вы не могли не знать его взглядов, будучи так хорошо с ним знакомы. Он мне сказал, что при встрече с вами спрашивал, разумно ли разрешить мне поехать к нему в Редвуд Вэлли, так что вы знали, что есть некоторая опасность того, что я обнаружу, какие у него взгляды.
Если я отправлюсь в какую-нибудь страну в качестве миссионера, я буду учить людей тому, что бога надо стащить с неба на землю, что надо накормить голодных, одеть нагих, посещать больных и обремененных, чтобы прекратить витать в небесах и в их золотых просторах и низвести религию на землю…
Вы говорили, что надеетесь на божье милосердие к нам… Неужели бог менее любящий и милосердный, чем вы? Неужели он низвергнет нас в ад после того, что мы отдаем все, помогая другим? Если так, то не надо мне никакого его милосердия, я не хочу иметь ничего общего с его небесами, я буду гореть в аду вместе с теми, кто живет более христианской жизнью, чем любая другая известная мне христианская община. Я посещаю одно собрание (Народного Храма. — Б. В.) за другим и вижу там только хорошее. Дом, разделившийся сам в себе, не устоит. Я не верю, что сатана по какой бы то ни было причине способен делать добро. Душа моя говорит мне, что здесь добро и справедливость. Я должна идти по тому пути, который нахожу истинным».
Тильман с мужем и четырехлетним сыном переехала в Рэдвуд Вэлли к Джонсам. И здесь она начала замечать кое-что, ей не нравящееся и никак не подпадающее под рубрику «добра и справедливости». Сперва это были мелочи: то какая-то ненужная требовательность Джонса к маленьким детям, то невнимание его к взрослым членам Народного Храма, то мелочные придирки к их внешнему виду. Так однажды, когда она причесывалась во время очередной вылазки автобусной эскадры Джонса по каким-то делам, водитель донес Джонсу, что она делает это уже вторично. Тильман обругала водителя и напомнила ему, что сам Джонс непрерывно причесывается и даже помадит волосы.
— Это совсем другое дело! — воскликнул сердито водитель. — Он — бог, он должен выглядеть совершенством! Было бы необъяснимо, если бы ему волосы на глаза лезли!
Потом она стала замечать, что Джонс, проповедовавший чистоту отношений, ведет весьма беспорядочную половую жизнь. Затем — фальшивые сцены «излечения»… Затем он начал хвалиться тем, что он — сексуальный гигант, сообщая на митингах такие подробности, которые и свидетельствовали, может быть, о полной свободе слова, но не обязательно должны были всем нравиться…
Вообще он все подробнее и охотнее обсуждал половые проблемы, иногда в совершенно неожиданном ракурсе. Однажды, вспоминает Тильман, он заговорил на собрании о необходимости жить всем со всеми.
— А как быть со всеми этими стариками? — вопрошал он. — Я знаю, что происходит — вы все прыгаете в кровать с теми, кто посимпатичнее. А кто позаботится об этих морщинистых старушках и стариках? Некоторые из них уже годами лишены хорошей качки под одеялом… Согласны ли поделиться собой с кем-нибудь, кто не так уж красив?
И Тильман вспоминает, что все это показалось ей вполне логичным и она даже выбрала, чтобы «поделиться собой», одного совсем уж дряхлого и беззубого старика-негра и даже сообщила Джонсу о своем выборе. Тот похвалил ее, но свидания им устраивать не стал.
Джонс неоднократно заканчивал собрания тем, что требовал от присутствующих написать под его диктовку письменные заявления, что имярек согласен убивать, разрушать и совершать любые другие действия, необходимые для свержения правительства США и передачи всей власти Джиму Джонсу, а затем собирал эти подписанные бумажки и прятал — несомненно, они должны были, по его мнению, связать подписавшихся круговой порукой.
Наконец Тильман, пишет она, стало совсем невмоготу. И она начала потихоньку бунтовать. Однажды на собрании Джонс после каких-то очень уж похабных рассуждений сказал:
— Здесь все, кроме меня, либо гомосексуалисты, либо лесбиянки. Кто с этим не согласен? Пусть встанет!
Тильман встала — одна из всех. Джонс рассвирепел:
— Анархистка! — закричал он. — Моя дочь — анархистка! Я с тобой потом разберусь!
Но разбиралась с ней Марселина.
— Послушай, — говорила она после собрания, когда они остались вдвоем. — Ты не должна ни в коем случае возражать Джиму при посторонних. Это роняет в души сомнения… Твой поступок опасен…
Марселина сказала сущую правду — не было ничего опаснее для Джонса, чем открытое, публичное ему возражение. Да, оно роняет в души сомнение — хорошее, справедливое, освободительное сомнение…
Несколько месяцев тому назад, когда я уже обдумывал эту работу, решил я побывать на выступлении одной из тех странных личностей, которых стало последние десятилетия так много у нас и которые что-то такое взволнованно объясняют обширным и не менее взволнованным аудиториям — то про телекинез, то про неопознанные летающие объекты, то про йогу или сверхсенсорное сознание, то про чудесное исцеление или переселение душ. Было мне немного стыдно, что я иду слушать всю эту галиматью, но любопытно было очень, да и казалось полезным самому посмотреть, как такие лекторы обрабатывают аудитории.
Дело не в том, что в мире нет ничего непознанного, а в том, чтобы основывать «путешествия в неведомое» на фундаменте проверяемых опытов и методик.
Имя женщины, читавшей эту лекцию, называть я не стану — наверно, в душе она добрый человек, да и побуждения у нее вроде бы бескорыстные. Обозначим ее А. Б. Называлась ее «лекция» как-то туманно, кажется, «Представления о внемозговом сознании в некоторых странах Востока» или что-то в этом духе. Разумеется, «стран Востока» она толком не знала, начитанности была совсем средней, в изложении ее ни порядка, ни логики не имелось, смысла никакого тоже, но зато как блестяще она манипулировала аудиторией! Человек сто набилось в крошечное помещение, среди них люди с очевидными признаками болезней, девицы, не нашедшие себя в жизни, пенсионеры с поздней жаждой познания, остроглазые любители сенсаций…
А. Б., дама весьма почтенного возраста, но удивительно проворная и поворотливая, опоздала на двадцать пять минут. Против ожидания, она не только не извинилась за это или хотя бы смутилась — решительно и гневно она заявила, что отнюдь не опоздала, а нарочно пришла попозднее, потому что (великолепное последовало объяснение!) вчера на такой же лекции, начавшейся вовремя, граждане позволяли себе входить в помещение, мешая ей! Чтобы такое безобразие не повторилось, она сегодня пришла попозднее. Пусть все опаздывающие смогут усесться и утихомириться. Тут в помещение кто-то вошел, видимо, куривший у дверей в ожидании А. Б., либо даже с ней прибывший, но замешкавшийся. «Вот видите, что делается?» — негодующе обратилась она к аудитории, и несколько человек в разных ее концах возмущенно заговорили, а кто-то даже и выкрикнул: «Какое хамство!»