Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Но вернусь к показаниям Блэйки. Она узнала, что не только отомстить хотел Джонс, удерживая Джона; он считал, что этим способом он заставит Грэйс Стоэн и ее мужа (некогда довереннейшего советника Джонса) молчать о том, что они узнали, когда были членами Храма. Ходили слухи, что Стоэны порвали о Храмом из-за практиковавшихся там избиений, запугиваний и унизительных наказаний — во всяком случае, им было что порассказать. Джонс поручил Блэйки найти Стоэна и предложить ему за молчание сначала пять, а потом и десять тысяч долларов, затем же, когда разыскать того не удалось, но стало известно, что он явится в суд вместе с другими членами секты по поводу маленького Джона, — встретить его у входа и с помощью угроз не допустить в здание. Кроме того, Джонс, который был из-за Стоэнов чуть ли уже не в истерике, обратился
В декабре 1977 года Блэйки вызвали в Джонстаун, где она увидела, что дело дрянь — в поселке было полно вооруженной охраны, никому не разрешали без специального пропуска его покидать, пропуска же давали только самым надежным людям, с окрестным населением общаться позволялось только для выполнения поручений начальства. Подавляющее большинство работало на полях шесть дней в неделю с 7 утра до 6 вечера (а по воскресеньям — с 7 утра до 2 дня) с часовым перерывом на ланч (обед) — всего, таким образом, по 66 часов в неделю. Обеденный перерыв уходил, в основном, на стояние за едой в очереди. Кормили из рук вон плохо. На завтрак был рис, на ланч — водянистый суп, на обед — рис и бобы. По субботам каждый получал яйцо и что-нибудь сладкое. Два-три раза в неделю давали овощи, некоторые слабые или престарелые получали каждый день по яйцу. Но когда в поселке были гости, то кормили гораздо лучше. В отличие от коммунаров Джонс, жалуясь на повышенный уровень сахара в крови, питался отдельно и несравненно лучше, ел мясо каждый день. У него был собственный холодильник, ломившийся от запасов. Две женщины и двое мальчиков, жившие в его доме, ели вместе с коллективом, но подкармливались из холодильника.
В феврале 1978 года условия ухудшились настолько, что переболела половина Джонстауна — главным образом, поносом и простудой. Лечение было довольно спартанским. Между тем, — и Блейки, как финансовый секретарь, пишет об этом уверенно, — Народный Храм получал по одной только системе социального обеспечения его членов-пенсионеров 65 тысяч долларов в месяц, и лишь меньшая часть расходовалась на нужды людей, остальные же деньги шли на нужды «общие» и на создание накоплений.
Главным средством общения Джонса с подданными были его выступления по радио. В среднем он говорил по шесть часов в сутки. Он выступал и тогда, когда коммунары трудились в поле, и когда они обедали, и когда они отдыхали, и когда спали. Шесть раз в наделю проводились вечерние собрания… Общий смысл его выступлений всегда сводился к одному и тому же: развязанная против него средствами массовой информации клеветническая компания угрожает делу всей его жизни, рисует его в искаженном свете, лишает его заслуженного места в истории. Он чувствовал, продолжает Блэйки, что его образ, нарисованный прессой, выглядит не величественным и добрым, а смешным и злобным, и приходил в бешенство, полагая, что все потеряно и исправить ничего уже нельзя.
Посетителей редко пускали в Джонстаун, но когда пускали, то все без исключения члены коммуны должны были участвовать в том представлении для гостей, сценарий которого вырабатывался заранее. Рабочий день сократился. Кормили лучше. Устраивали танцы, играла музыка. Но такие передышки случались нечасто — они были единственными развлечениями на фоне безрадостной и подавленной жизни.
Джонс постоянно ораторствовал о смерти. И в ранние дни Народного Храма он любил поговорить о том, как почетно умереть во имя принципов. Но в Джонстауне тема массового самоубийства ради торжества «социализма» стала постоянной. Никто ему не возражал — люди вели там жалкую жизнь, да и боялись его.
Свидетельства Блэйки взяты мною из ее письменных и обширных показаний, данных под присягой 15 июня 1978 года, то есть за пять месяцев до гибели Джонстауна, когда еще не поздно было эту гибель предотвратить, показаний, тогда же преданных гласности и кончавшихся призывом к правительству защитить жителей Джонстауна.
По крайней мире раз в неделю, показывает Блэйки, устраивали «белую ночь» — общую тревогу. Сирены будили всех. Специальные дежурные, человек пятьдесят, вооруженных огнестрельным оружием, ходили от жилья к жилью и проверяли, все ли поднялись по сигналу. Иногда они кричали, что джунгли кишат наемниками, которые вот-вот уничтожат всех. Это же повторял и Джонс, когда все собирались к павильону. Однажды он объявил, что положение стало безнадежным и что единственное, что осталось — это массовое самоубийство во славу «социализма», что наемники подвергнут всех страшным пыткам перед смертью, если джонстаунцы достанутся им живыми. Он приказал всем, включая детей, построиться и подходить по очереди за маленькой порцией красной жидкости, которую люди должны были выпить, причем он сказал, что в жидкость подмешан смертельный яд, от которого через 45 минут все умрут. Люди покорно выпили напиток, но через эти 45 минут Джонс объявил, что на этот раз яда в напитке не было, что он только проверял преданность ему коммунаров, но что недалеко то время, когда придется наложить на себя руки.
Вскоре мы убедимся, что Блэйки точнейшим образом описала заранее всю сцену массового самоубийства, случившегося 18 ноября. Она при этом вспоминает, что жизнь в Джонстауне настолько раздавила ее, а физическая усталость была столь велика, что она с полнейшим равнодушием выпила «яд» и не была потрясена случившимся — она стала безразличной к смерти. Во время другой «белой ночи» она видела, как одна женщина дала двум детям — все тому же Джону и собственному сыну — снотворное и объяснила Блэйки, что Джонс предупредил ее, что в эту ночь всем придется действительно умереть, так что ей предстоит детей застрелить, и будет лучше, если они в этот момент будут крепко спать.
В апреле 1978 года, когда Блэйки отправили в Джорджтаун, она решила бежать, хотя Джонс грозил за это смертью и хвастал, что у него есть свой человек в американском посольстве в Гайяне. Бегство удалось…
Следующий свидетель — Бонни Тильман, которая написала целую книгу о своих отношениях с Джонсом. Передаю из этой ее работы только то, что показалось наиболее существенным и беспристрастным.
Тильман выросла в семье американского миссионера в Бразилии, получила хорошее образование (заочно) и в 1962 году, когда познакомилась с Джонсами в Белу-Оризонти, была шестнадцати лет от роду и имела работу — служила секретарем-переводчиком у другого миссионера. Джонс и Марселина относились к ней, как к дочери, она много помогала им, была вхожа в дом, постоянно с ними переписывалась.
Первое, что бросилось ей в глаза — в доме у этого пастора не было Библии, не читались молитвы, а сам Джонс относился к религии как-то не то критически, не то беззаботно.
— Откуда я знаю, — сказал он как-то, — существует один бог или восемнадцать.
А то вдруг начинал дразнить отца Тильман то проблемой Троицы, то тем, существуют ли черти, а то спрашивал вдруг, действительно ли тот верит, будто кровь Христа искупила грехи людей? И тут же говорил, что любит держать Библию в руках — это, дескать, придает ему силы.
На это же отсутствие всяких религиозных символов и книг в представительстве Джонса в Гайяне обратил внимание конгрессмен Райян, сам католик.
Тильман вспоминает, как поразило ее, когда Джонс и Марселина сказали, что в предыдущих своих рождениях они были Эхнатоном и Нефертити, а она — членом их семьи, дочерью великого фараона. Это чрезвычайно понравилось Тильман… А Джонсы снабжали ее книгами (среди них такие «перлы», как «Юность, йога и реинкарнация», «Введение в коммунизм»), вникали в ее жизнь до малейших подробностей, причем его больше всего интересовала ее сексуальная жизнь.
Прошло десять лет, Тильман вышла замуж, родила ребенка. Влияние Джонса на нее усиливалось. Но его богоборчество пугало ее, выросшую в очень религиозной семье. Миф о боге, повторял ей Джонс, не годится для выполнения непосредственной задачи: построения общества, в котором все расы были бы равны и уважаемы. Боясь, что она ошибалась двадцать восемь лет, веруя в нечто несуществующее, Тильман маялась душой, и Марселина утешала ее в письме: «Не думай, что ты потеряла напрасно четверть столетия… Все фазы необходимы, хотя они бывают разными у разных людей — в зависимости от нашей Кармы».