Портрет незнакомца. Сочинения

Вахтин Борис Борисович

Афанасий Иванович все эти летние и осенние месяцы пил — и пил по-черному, а это значит — почти ежедневно, в любых компаниях, по любому поводу и сколько влезет, а влезало в него много. На заводе выпадение из строя Афанасия Ивановича начало, в конце концов, сказываться на работе — напомню, что он был по-настоящему талантливым руководителем, а значит, налаженный им порядок должен был по истечении известного срока смениться беспорядком, который тем больше, чем лучше руководитель. Секретарши Афанасия Ивановича, его заместители, помощники и подчиненные из кожи лезли вон, чтобы покрыть его, но тучи, однако, над его головой набухали…

Я почти ничего

не говорю здесь о заводе, на котором трудится Афанасий Иванович, не потому, что этот завод не стоит внимания. Напротив, это необыкновенно интересный завод, побывать на котором всегда поучительно. Нет, я оставлю его в стороне до другого случая по той причине, что не хочу слишком отвлекаться от главного предмета — описания Надежды Платоновны Горюновой, русской красавицы. И так уже в эту, как я назвал ее еще в начале, фотографию попало, как почти всегда бывает, если снимок сделан с широкоугольным объективом, — а примерно таким я и решил воспользоваться, — попало много постороннего, необязательного и случайного. Увы, никуда не денешься, и мне, как подавляющему большинству фотографов, остается лишь надеяться на снисхождение читателей, которым многое придется додумывать самим.

Бывали в запое Таратуты и просветы. Однажды в воскресенье он не стал опохмеляться с утра, а побрился и поехал на электричке за город — и не к очередному лекарству от любви, а просто так, погулять. Он бродил по заброшенному парку, разбитому здесь двести лет назад каким-то графом, рассеянно шуршал опавшими листьями, а потом вышел к огромному неохватному пню, к которому почувствовал вдруг приязнь. Тело пня серебристо и гладко проступало сквозь облезшую местами кору, а могучие голые корни вились около него, и один из них напомнил Афанасию Ивановичу женскую фигуру. Он уселся в корнях пня, как в кресле, и тут же уснул, прижавшись к пню щекой, согретый слабым солнцем, на которое иногда наплывали клочковатые облачка.

Спал Афанасий Иванович всего-то минут десять, но за это время успел увидеть сон, который никак не ожидал увидеть и который, казалось бы, не имел права ему присниться. Мистики, вроде графа Калиостро, княжны Блаватской или Варвары Никодимовны Семибатюшной, знаменитой сейчас столичной прорицательницы, статьи которой о реинкарнации охотно печатают по воскресеньям молодежные газеты, утверждали бы, пожалуй, — если бы узнали о сне Афанасия Ивановича, — что это всего повидавший на своем веку пень нашептал такое спящему в его объятиях гостю, но я думаю, что пень, на срезе которого я насчитал двести колец, а дальше считать не стал, сбился, тут ни при чем. Скорее всего, в голове каждого человека сидит что-то такое, о чем он и сам не знает, и вот Афанасий Иванович, человек, без сомнения, образованный (насколько можно быть образованным, не зная никаких языков, кроме родного), разбередил алкоголем недоумения, хранимые его мозгом, — вот и все.

И снилось Афанасию Ивановичу, что сидит он в гостях у Сталина и тот поит его чаем, а другой еды на столе нет.

— В каждой чаинке, — поучал его Сталин, — двадцать шесть калорий. В вашем стакане примерно сто чаинок…

— Получается две тысячи шестьсот, — поспешил сосчитать Афанасий Иванович.

— Вот какой питательный вы пьете чай, — сказал Сталин. — Крепкий чай дает силу и долголетие.

Афанасий Иванович смутно припомнил, что Сталин вроде бы умер, но сообразил, что это еще случится в будущем, иначе как бы они сейчас чай распивали. Гордясь таким собеседником, он, чтобы все-таки показать независимость личного характера, спросил:

— Давно хотел выяснить у вас, почему это нам на заводе никак не удается давать всю продукцию со знаком качества?

— А со знаком сколько? — Сталин попыхивал трубкой и похлебывал чай.

— В последнем квартале тридцать два процента с десятыми.

— Точнее? — вникал Сталин.

— Тридцать два и сорок три сотых, — довольный своей памятью, отчеканил Афанасий Иванович и почувствовал, что Сталин тоже доволен его осведомленностью. — Спрашивайте, товарищ Сталин, — предложил он, — я на своем заводе в курсе всего.

— Мне докладывали, — сказал Сталин и задумался.

«Может меня и министром назначить», — мелькнула у Афанасия Ивановича мысль.

— Качества нет потому, — отчеканил Сталин, — что плохо применяете объективные законы экономики.

«До чего верно! — ахнул про себя Таратута восхищенно. — Что там плохо — никак…»

— Никак не применяем, товарищ Сталин! — признался он.

Сталин ему что-то объяснял еще, он не понимал, честно говоря, ни бум-бум, зато чувствовал, как все, запутанное на заводе в мучительные клубки, распутывается от слов Сталина.

— Этого я у вас не читал, — сказал он, немного кривя душой, потому что Сталина почти не читал вовсе, а что читал — забыл начисто.

— И не могли читать — это пока не напечатали, — сказал Сталин.

— Неужели и своими словами никто не пересказал? — схватился за грудь Таратута.

— Нет…

— Почему же?

— А много вы обо мне вообще читали за последние двадцать, примерно, лет? — спросил с горькой иронией Сталин и сам ответил: — Мало.

— Но почему?

— Не такой я, Афанасий Иванович, простой человек, — старческим голосом сказал Сталин, и на секунду Таратуте показалось, что кто-то другой появился на месте вождя, — и не так-то просто меня понять… Пишут, конечно, но больше чепуху какую-то. И за, и против — одни глупости. Да и прежде… Что говорить. Например, рассмотрим портреты. Все знают, что у меня лицо сплошь в оспинах — можете убедиться сами, вот, видите? Не лицо, а поверхность луны, верно?! А хоть одну оспину на моих — что там портретах! — на фотографиях сохранили? Ни одной и ни разу! Ладно, это тогда — может, боялись. А сейчас? Почему сейчас? То дракулой изобразят, то гением! А человеком — никто, даже дочь родная…

— Человек — звучит гордо, — вставил Афанасий Иванович, чувствуя некоторый страх.

— Бросьте! — жестко приказал Сталин. — Стыдно чужими словами говорить. Не поймете вы… С Надеждой Платоновной поговорить бы…

— Понимаю… Нет вопроса, — спешил услужить Афанасий Иванович, чтобы загладить неудачную свою цитату. — Можно организовать…

Сталин вздохнул и налил ему еще чаю:

— Пейте.

— Товарищ Сталин, — робко спросил Таратута. — А вы, извините, что спрашиваю, не собираетесь к нам на прежний пост возвратиться?

— Считаете, что стоит? — оживился Сталин.

— Нет вопроса!

— Интересная идея, — закивал Сталин головой. — Спасибо. Я подумаю.

— Подумайте, пожалуйста! — попросил Таратута, воодушевленный похвалой.

— А выдержите? — прищурился, скрывая в усах улыбку, Сталин. — Лично вы, например? Мне докладывали, что вы, хм, нарушаете режим? А? То-то… Не торопитесь-ка…

Афанасий Иванович не успел ничего сказать, потому что проснулся так же мгновенно, как и заснул. С удивлением он озирался, вспоминая сон, который, повторяю, лично Афанасий Иванович смотреть не собирался и никакого повода увидеть, казалось бы, не имел.